— В больницу надо, — заключила она.
— Не надо, — ответил я медленно и обаятельно.
Я просто полежу. Мне это очень нужно. Ведь я только-только научился слышать. Я заплачу вдвое больше.
Я привстал и потянулся к рюкзаку, чтобы искать деньги, но она сердито махнула рукой и буркнула:
— Тут рожать будешь, в больницу не уедешь, не то что… Лежи пока, не вставай.
Скоро она пришла с Иваном. Он заставил меня высунуть язык и прижал его ложкой, светя в горло фонарём. Он сказал:
— Надо бы антибиотики.
— Ваня! — возмутился я его предательству. — Не надо.
— Эта дрянь опустится вниз и получишь воспаление легких.
— Не каркай, — ответил я. — Мне и так хорошо. Я только начинаю видеть.
Варвара вполголоса сказала ему:
— Пришёл с озера, одежда вся мокрая. Кто в такую погоду в воду лезет?
— Неправда, — ответил я спокойно. Я единственный сохранял хладнокровие. — Одежда была сухой. Я же раздевался…
Ваня прижал мой лоб прохладной ладонью и уложил на подушку.
— Ты не геройствуй. Горло полощи, слышишь?
— Погоди. Не суетись. Я ещё не дошёл. Я просто полежу тут. Вы идите. Я заплачу, если надо.
Ваня оставил на столе горку каких-то лекарств и обещал зайти завтра.
— Заходи, в карты сыграем, — крикнул я ему вслед, закрыл глаза и стал мысленно раздавать колоду. Мне никак не удавалось досчитать до шести. Где-то на четырёх я не мог вспомнить, какую карту раздал первой. Я начинал заново.
* * *
Было темно, но не полностью. Уличный фонарь бил в окно, освещая стол и плетеную скатерть. Свет был жёстким и черно-белым, как в старых фильмах.
— Хорошо, что ты пришла, — сказал я. — Они меня совершенно не понимают. Говорят, это болезнь.
— Все так думают. Всё непривычное — болезнь.
Она сидела на стуле, и свет попадал только на часть лица, выделяя скулы.
— Как хорошо, что ты пришла. Тебе идет простая одежда. И косынка.
Она взяла мою руку.
— Мне нравится, когда ты такой. Но ты совсем горишь.
— А я знал, что ты придешь. Я могу видеть не только плохое.
— Всё как тогда.
— Послушай, если бы мы были в школе и сидели за одной партой, что бы ты сказала мне?
— А какое число?
— Первое сентября.
Я представил нас, сидящих за партой. Мы были взрослыми, но всё равно не понимали ничего, что произносилось у доски. У доски Светлана Андреевна. Литература. Тихий Дон. Нет, Гамлет. Светлана Андреевна раньше была строгой, но сейчас обмякла. Она смотрела на нас, как на молодожёнов, но ничего не говорила.
— Так что бы ты сказала? — повторил я вопрос.
Алиса наклонилась ко мне и ответила:
— Я бы сказала: пошли гулять после уроков.
— Фуф, — перевел я дыхание. — Как это здорово.
Я сел на кровать и осмотрелся. На ней был узкий женский пиджак и косынка. Странное сочетание. Очень милое. На щеках играл румянец.
— А я ведь сначала решил, что ты моя одноклассница. Вы похожи с одной моей одноклассницей. Но у тебя такие тонкие пальцы.
Пальцы коснулись моего лба. Лицо её стало тревожным.
— Я же говорю, я совершенно здоров, — ответил я.
— Ты горишь.
— Это не потому.
Стоять было удивительно легко. Я надел джинсы и рваную куртку, которая висела в прихожей у Варвары — в ней она выходила копаться в саду. Куртка была грубой и приятно терла спину; спина зудела от пота и лёжки.
Мы вышли во двор.
— Тут свежо и совсем не холодно, — сказал я, выпуская изо рта облако серебристого пара. — Прекрасный вечер. Звёзды.
Алиса взяла меня за руку. Рука была холодной, как градусник, и такой же приятной. Мы пошли по улице. Мелькали ноги в грубых калошах, заляпанные чем-то зелёным или коричневым. «Навоз», — лениво думал я.
— Тебе очень идёт, — сказала она.
— Я выгляжу, как крестьянин. Но мне не нужна эта одежда. Смотри, она даже не прилипла ко мне.
Я раскрыл воротник, и холодный воздух затёк под куртку. Навстречу прошёл молодой парень, втянув голову в плечи и дымя сигаретой. Он глянул искоса, будто боялся ослепнуть.
Я вдруг остановился и посмотрел на Алису внимательно:
— Сейчас самое время спросить. Я никак не пойму, что вас связывает с Аликом? Вы слишком разные. В тебе есть женственность и порода. Ты прекрасна. Правда, ты очень красива. Ты могла бы быть княгиней Монако. А он торгаш. Обычный торгаш.
Она молчала.
— Ну не хочешь, не говори. Я не осуждаю. Алик… он мне по-своему симпатичен. Он знает, кто он такой и не пытается быть кем-то ещё.
Алиса распахнула полы пиджака. Она была одета в тесную блузку, которая плотно облегала её худое тело, настолько худое, что видны были ребра, которые двигались от её дыхания. Худыми были и плечи, такими узкими, что она напоминала подростка в отцовском пиджаке.
— У всех свои тайны, — сказал я. — Но я не изменил своего мнения. Ты прекрасна.
— Это говорит твоя болезнь.
— Наплевать. Так что же Алик?
— Он же принял меня. Мы с ним давно знакомы.
— Принял тебя… Разве этого достаточно? А ты?
— А я люблю не его.
Мы зашагали дальше. Я почувствовал, как она толкнула меня плечом, вернее, не толкнула, а пошла совсем рядом, и плечи постепенно притёрлись друг другу и стали как бы одним целым.
— Самое чудесное — знать, что тебя никогда не бросят, — сказал я. — Знать, что ты можешь остаться собой, но тебя всё равно поймут и не осудят. Это бывает очень редко.
— Скоро ты всё забудешь, — ответила она без укора.
Я ничего не сказал. Мы пришли к тому дому, заросшему сорняковым клёном, в котором жил до 1999 года Халтурин. Уличный фонарь едва добивал сюда, и голые ветки на фоне провалов окон казались руками утопающих.
— Это наш дом, — сказала Алиса.
— Значит, Халтурин твой дядя, — догадался я.
— Я тебе говорила о нём.
— Я не сразу вспомнил. Он принёс в дом какую-то штуковину, которая нагревалась сам собой. Ты знала об этом?
— Нет.
— Такая же штуковина утоплена там, у «Зари». Мы тогда нашли её, но никто не поверил. Она опасна.
— Теперь тут никого нет. Они все умерли.
Алиса зашла за ограду. Я пошёл следом, но когда оглянулся, она стояла на улице, а я был уже среди кустов паразитного клёна.
