Последние годы я панически боялся болеть. Пока был маленьким Васька, Оля не давала приближаться к нему даже с легким насморком. Болезни мешали в поездках. Сложно было болеть на работе. Больничные у нас были почти под запретом, отгулы не приветствовались, чихающие в офисе раздражали. Больше всех бесилась Неля: к ней болезни липли от одного взгляда, говорила она.
Мы все боялись болеть. Мы носили в офисе душные маски, которые намокали через полчаса. Мы раскладывали чеснок и пили иммуностимуляторы. Страх болезни превратился в паранойю. Мы тихо ненавидели всех, кто ходил по офису с красным носом и нездоровым блеском глаз.
Но болеть — это прекрасно. Я желаю всем немного отдохнуть. Разве мы не заслужили чуть-чуть погреться?
Матрас плавился всё сильнее, и теперь мне казалось, что я лежу в огромном уютном гамаке, и даже не гамаке, а коконе, замотанный в его влажное нутро. Я легонько раскачивался. Но, может быть, я оставался неподвижен и раскачивалась комната вокруг меня. Мне казалось, я слышу лёгкий звон посуды в серванте и скрип половиц, что говорило в пользу второй гипотезы. Дом был похож на огромную колыбель, которую раскачивал кто-то извне.
Вчера меня бил озноб. Когда Варвара пришла домой, я сидел перед включенной духовкой, грея поочередно голые стопы. Я кутался в одеяло, но холод забрался внутрь меня. Я объяснил Варваре, что мне нужно нагреться, и тогда спазм пройдет. Она не на шутку всполошилась и заставила меня съесть пару каких-то таблеток, от которых меня прошиб пот и наступила сонливость. Утром она снова разбудила меня и заставила есть другие таблетки, хотя я объяснял ей, что не болен, а, скорее, нахожусь в измененном состоянии, которое имеет преимущества.
Я обнаружил в себе удивительную способность воспроизводить в голове речь любого знакомого с такой легкостью, будто просто включал нужную запись. Я слышал голос Оли и её смех, слышал бурчание Васьки, когда он катает по полу автомобиль, слышал чуть надменную речь Гриши Мостового. Я слышал голос отца, такой живой и отчетливый, что я даже открывал глаза и ощупывал рукой стул рядом с кроватью.
Я не сходил с ума. Я вполне отдавал себе отчет, что от температуры возрастает активность мозга, появляются галлюцинации и порой обостряется память.
Мозг был разгорячен. Я почему-то представил, как он едет на велотренажере, с его бугристой извилистой спины стекает крупными каплями пот и собирается в лужу около гипоталамуса.
Мысль носилась свободно, как пёс на длинном поводке. Мозг оставался внизу и лежал там влажной губкой, которая обычно тянет нас к земле и разным мукам. Пока мозг вращал свой велотренажёр, я плавал в лёгком эфире, гулком, как пустая школа.
Я забывался не полностью. Иногда мне казалось, что я вижу себя со стороны. Я напоминал сморщенный стручок фасоли или личинку насекомого.
Я попробовал даже перемещаться, снимая про себя фильм и наблюдая в разных ракурсах, правда, вместо стручка на кровати лежал холм, зарытый в горячий белый снег.
Потом я впадал в сон, но просыпался от голосов.
Я узнал голос Оли. Он звучал совершенно нормально, но был не тем голосом, что я вспоминал в своём бреду, а её настоящим голосом, который шёл из-за стены. Оля говорила вполголоса и смеялась. Стена скрадывала звук, поэтому он казался глухим.
Был и второй голос, Саввы. Его я тоже узнал. Он говорил редко, лишь отвечая на Олино мурлыканье, но эти ответы её ужасно веселили. Иногда голоса затихали. Целуются, думал я.
Чего же я ожидал? Исчез, испарился… Этот Савва наверняка вьётся вокруг и подставляет услужливое плечо. И тёща, наверное, шепчет Оле — подумай. Этот хотя бы вменяемый.
Голоса за стеной перестали шептаться, и я различил слова.
— Ну потому что ты такой! — говорила Оля с бесконечной добротой.
— Нет, это ты такая, — отвечал Савва.
— Ну и ладно, — смеялась она.
Голоса опять затихали. Прямо медовый месяц.
Надо бы встать, сунуть ноги в ледяные тапки, пройти в соседнюю комнату, глянуть на этих двоих… Всадить в Савву нож.
Если даже эти голоса выдуманы, то где наверняка есть и настоящие голоса, и они тоже воркуют сейчас в моё отсутствие и строят планы на жизнь. И в них уже нож не всадишь. Не в таком состоянии. Сволочи, однако.
Я вспомнил… Это было ещё до того, как мы стали встречаться с Олей. Мы ходили на какую-то выставку: я, она и Савва. Со мной должна была идти Лена, но она почему-то не пошла.
Оля и Савва. Мы встречаемся на улице возле входа в выставочный зал. Они держатся со мной приветливо. Всё же я чувствую напряжение. Они не хотят досаждать мне слишком откровенными разговорами. Выставка их не интересует — они увлечены собой.
Я отхожу к киоску и там рассматриваю жизнерадостно-безумные журналы. Я размышляю, не уйти ли мне совсем. Упрямство держит меня на месте. Я стою долго и уже скучаю. Я не хочу отходить от киоска, чтобы не встречаться с ними взглядами и не напоминать. Я жду, когда начнут запускать и они позовут меня. Но время идёт и ничего не происходит, и кричащие обложки журналов уже порядком мне надоели. Я напускаю на себя ироничный вид и возвращаюсь ко входу, где уже нет ни Оли, ни Саввы, ни толпы ожидающих. Вход уже открыт. Я захожу внутрь, брожу в полутьме, спорю с кассиром, наконец натыкаюсь на них. Они стоят перед каким-то экспонатом, но не видят ничего, кроме друг друга. Они не заметили ни моего исчезновения, ни моего появления.
Это было много лет назад. Я никогда, даже мысленно, не предъявлял Оле претензий. Тогда всё было честно. Просто не в мою пользу.
Голоса за стеной.
Всё же стоит взглянуть на этих двоих. Тогда я был растерян. Теперь я другой. Выгнать их к чёртовой матери. Пусть идут на свою выставку. Пусть убираются.
Я толкнулся и сел, ссутулившись. Тапочек не было. Был ледяной пол, который скрипел на голоса, будто доски впивались в тело мучеников и те ревели на все лады. Я зашлёпал в туалет, стараясь ступать мягче, чтобы не беспокоить мучеников. На крыльце я надел старые утеплённые галоши и побежал, как пьяный. На улице было морозно.
На обратном пути я пошёл было в соседнюю комнату, но передумал у самого порога. Я стоял, воткнув руку в дверной косяк и шумно дыша.
Нельзя. Слишком очевидно. Если ты не можешь вынести даже этого, что будет дальше?
Пусть воркуют. Это ведь несложная пытка. Её можно выдержать.
Я лёг и уткнулся в стену. Кто-то пересчитывал мелкие монеты. Клал их друг на друга, рассыпал, собирал в кучки, переливал из ладони в ладонь.
Варвара пришла вечером и снова всыпала в меня каких-то таблеток. Одна была кислой и похожей на прессованную соль. Аспирин, догадался я. От аспирина кто-то умер. У него пошла носом кровь и он умер. Филинский аспирин… Наверняка радиоактивней плутония.
Варвара сунула в меня градусник так решительно, что он укол под мышкой. Она вышла в кухню и загремела там ведрами. Вернулась, вынула градусник, поглядела на него наискосок, дальнозорко.
