В тот же день я зашёл к Дарье Дмитриевне. Дверь её дома, как и в прошлый раз, была открыта. Хозяйка больше не вставала: её массивное тело вздымалось над кроватью и голова лежала на валике наискосок. В доме пахло старостью. Чем ближе я подходил к Дарье Дмитриевне, тем кислее становился запах. Я слышал её шумное дыхание и видел взгляд из-под отекших век. Взгляд смотрел вдоль одной линии, и когда я пересек её, легкое оживление пробежало по лицу хозяйки.
— Настя, ты? — спросила она, водя рукой по воздуху.
Я извинился, представился и рассказал, как был у неё еще в июне. Она долго всматривалась, но так и не узнала.
— Дарья Дмитриевна, тополь вашего брата стоит на берегу, — сказал я. — Я был там недавно. Всё хорошо.
— Что? — не поняла она.
— Тополь, который ваш брат любил. Вы в прошлый раз просили меня посмотреть, как он там. Брат вам передает привет.
— Витя? — чуть оживилась она, но длилось это лишь мгновение.
Она снова повела рукой, будто отгоняла невидимую мошкару. Глаза её закрылись.
— Настенька, ты? — спросила она сухими губами.
— Нет. Извините. Настя вечером придет. День сейчас. Вы пить хотите? Я принесу.
Она покачала головой.
Соседка Настя, женщина лет пятидесяти, ухаживала за Дарьей Дмитриевной по вечерам, при этом работала полный день, тащила на себе хозяйство и сына-подростка. Мы как-то встретились с ней у калитки Дарьи Дмитриевны, я предложил помощь, малодушно надеясь, что меня не попросят стать сиделкой. Я спросил, нельзя ли нанять кого-нибудь в помощь Насте, но она отмахнулась от меня, как от афериста. Потом она всё же смягчилась и назвала какие-то лекарства, я с готовностью предложил ей пять тысяч, она взяла две и на следующий день вернула сдачу с копейками.
У Дарьи Дмитриевны тоже было своё дерево: низкорослая яблоня недалеко от дуба её умершего отца.
После таких визитов мне неизменно хотелось проветриться и уйти туда, где нет людей. Я старался перенять привычку Рафика и ходил нараспашку, замерзая до костей. Иногда меня охватывала болезненная ломота и озноб, но температуры не было, и я упрекал себя в симулянтстве.
По утрам меня донимал насморк. За ночь нос разбухал в районе переносицы, но днём постепенно опадал. Я застрял в болезненном лимбо, от которого не мог выздороветь, но не мог и заболеть как следует. Порой мне хотелось настоящего жара, от которого ломит спину и пот сочится изо всех пор.
Я мучил себя холодом, потому что холод придавал жизни налёт осмысленности. Я теперь ждал вечеров, когда можно пойти в баню у Рафика или Варвары и как следует пропотеть.
Мне нравилось зайти в баню как следует замёрзшим, чтобы ощутить мление, которое спускается от холки по плечам до самой поясницы. Я представлял себя больным, ждал криза, ждал пота и колючей дрожи по спине. Я следил за набуханием капель на коже, надеясь, что с водой меня покидает слабость. Затем я подолгу сидел на кухне, угоревший, и выпивал стакан чая за стаканом. Ломоту в шее я принимал за хороший знак. После бани мне, как правило, становилось хуже, и к утру насморк усиливался.
Меня мучило, что я предложил Варваре всего десять тысяч рублей в месяц, и выходило, что день проживания обходился рублей в триста. Это было немного, учитывая, сколько чаю я выпивал.
Варвара, похоже, считала это прекрасным гонораром и старалась не разочаровать меня. Даже если я приходил домой поздно, она покидала своё убежище, ставила на плиту огромную сковороду, включала конфорку с кисловатым газом и зажигала синий венчик огня. От сковороды шёл теплый дух прошлых жарок, Варвара поливала сковороду маслом и ловко заливала вчерашнюю картошку яичным желтком.
Как-то я увидел в сковороде грибы и всполошился:
— Это что, подберёзовики? А где их собирали?
— Это дядя Митя собирал, он знает места. Он на болотах не собирает. Мы сто лет такие едим.
Грибы я исподтишка проверял дозиметром и ел с опаской.
* * *
Болотами филинцы называли места около озера Красноглинное. Иногда я забредал туда, но никаких болот не видел, по крайней мере, поздней осенью здесь было сухо и прозрачно.
Из озера я взял несколько проб воды, подписав их и упаковав в свой рюкзак. Дозиметр не показал ничего опасного.
Возле Красноглинного я обнаружил только одно место, отдаленно напоминающее болото. Это был небольшой пруд, соединявшийся с озером узким протоком, заросший желтым камышом и так густо затянутый коричневой ряской, что в некоторых местах её можно было принято за твердую землю. Я кинул в ряску десятикопеечную монету, и она оставила за собой почти круглую дырку.
В одном месте камыши расступались. Из воды торчал невысокий колышек с привязанной к нему затонувшая лодка. Внутри лодки был мусор. Сбоку плавала оторванная голова куклы: казалась, это лишь половина головы, которая лежит поверх тины. Кукла манерно закатила глаза.
Берега самого Красноглинного вопреки названию были каменистыми. Рафик говорил, что эти места подтапливает весной, когда разливается Выча. В низине у западного берега земля была сморщенной и встречались деревья-карлики, скрученные у корня, как огромные окурки. Низина располагалась недалеко от делянки, где я нашёл поваленные деревья, которые забраковал Рафик.
Он вообще не любил эти места и не пускал сюда скот.
— Там трава вонючая. Молоко потом воняет, — говорил он.
Тех, кто собирал вокруг Красноглинного грибы или ягоды, он называл алкоголиками.
— Да им без разницы, что жрать. Они же сразу дезинфицируются.
Как-то вечером на скамейке у рафикового дома я поделился сомнениями с Иваном.
— Ни ты, ни Рафик не бываете у Красноглинного. Почему?
— Мне не с руки. Мы же с другого берега, — ответил Иван.
— Ну, допустим. А Рафик почему?
— Спроси у него.
Рафик вышел через калитку в одних трико и шлепанцах. Его смуглая кожа распарилась и стала бронзовой. Полотенце висело через шею. Пальцем он загонял его в ухо, прыгая на одной ноге. На голове топорщился мокрый ёж волос.
— С легким паром. Рафик, почему ты не любишь Красноглинное? — спросил я.
— А чё его любить? Не курорт, — рассмеялся он, но потом добавил серьезно. — Земля там плохая. Раньше топь была. Гниет там всё.
Я сказал Ивану:
— Ну вот смотри: кто-то там грибы собирает, а кто-то даже скот не пускает. Так может, в озере дело?
Иван пожал плечами:
— Мы в нём купались иногда.
— Неее… — отмахнулся Рафик. — Вон года три назад Тимофеевых отец помер. Он по вахтам всю жизнь. Ни грибы, ни ягоды не собирал. Рыбачить вообще не любил.
— А как помер?
— Не знаю. Кровью, говорят, харкать начал. Может, туберкулёз. Но грибы он точно не жрал. У него денег много было. Он нормально питался.
