Сотни дозиметров исследовали эту землю и ничего не нашли. И всё равно я таскал прибор с собой и клал на землю уже почти машинально. Я научился определять значения на слух по частоте треска.
Иногда мои рысканья вызывали подозрения. Однажды какая-то женщина в наскоро подвязанном халате выскочила из дома с лопатой наперевес, тыча в меня, как в собаку. Я проверял дозиметром основание её забора, сидя на корточках. Даже не знаю, что меня в нём привлекло. Это был обычный забор с обычным фоном.
— Ну-ка! — кричала она, метя в меня лезвием лопаты. — Пошёл. Чего надо?
Она походила на взбешённую курицу. Пятясь, я объяснил, кто я и зачем провожу измерения. Она опустила лопату, но продолжала шипеть:
— Нечего шарить тут. Были уже любопытные. Всё, иди, иди.
Другие относились ко мне с интересом и даже с некоторой надеждой, зазывали в дом, требовали проверить какую-нибудь «жалезяку, которую Игорка приволочил».
Один дед перехватил меня у калитки, точно ждал, и потащил внутрь. На ногах у него были тёплые драные носки и раскисшие калоши.
— Дом семьдесят пятого года, — говорил он, шаркая ногами. — Нормально всё было. И тут, знаешь, лет пять назад… В подвале значит… Греется стена. Ну-ка, давай…
Мы спустились в узкий захламленный погреб и через низкую дверцу попали в сырое помещение, где кольца желтого света разлетелись в стороны от тусклой лампы. Старик схватил мою руку и прижал к шершавой стене. Стена действительно казалась теплой.
Я поднёс индикатор, и едва он щёлкнул, дед оживился. Когда я объяснил, что 16 мкР/час для наших краёв фон нормальный, он долго разглядывал экран, прикрывая его ладонью, а потом спросил:
— Настоящий хоть? Проверенный?
Я ответил, что дозиметр прокатный и вообще любительский, чем подорвал к себе всякий интерес. Дед разочарованно махнул рукой.
— Греется же. Есть там чего-то. И этот… Кожевников был, инспектора присылал — ничего не нашли. Ты руку-то приложи.
Старик вдавливал мою ладонь в стену, словно хотел оставить опечаток. Пальцы его были сухими и дрожали. Раскуривая, он долго не мог попасть папиросой в огонёк, который в полутьме подвала рисовал что-то вроде восьмерки.
— Не сгорите, — сказал я, но он раздражённо отмахнулся.
Я предположил, что стена греется от системы отопления, тем более, в соседнем помещении стоял водогрейный котёл. Старик снова отмахнулся и повёл меня к выходу.
Мы ещё немного постояли у калитки. Семь лет назад у него умер сын, Костя. После школы он уезжал из Филино на учёбу в город, но пристрастился к алкоголю и по настоянию отца возвратился обратно. Мать Кости была женщиной болезненной и умерла от остановки сердца. Костя был приставлен к гаражу, а через некоторое время выучился на крановщика и экскаваторщика, помогал строить филинское овощехранилище, купил автопогрузчик и начал неплохо зарабатывать. Он женился на учительнице из соседнего села и пил лишь по выходным.
Его жалобы на боли в боку все списывали на пристрастие к алкоголю. Умер Костя по дороге в Нечаевскую больницу в машине отца. В медицинском заключении причиной смерти назвали прободение язвы.
— Говорят, мол, допился Костик, — в глазах старика, жёлтых от волдырей, стояли слёзы. — А его кровать-то стояла вот как…
Старик показывал, как стояла Костина кровать, и получилось, что спал он как раз возле теплой стены.
— Вот и насветило ему в бок. А они — допился. Он последнее время пить-то не мог. Рвало его по утрам.
На прощанье старик передал мне длинную занозу, которую выщербил из пола возле того места, где когда-то стояла Костина кровать. Теперь здесь лежала перевернутая вверх дном металлическая ванна. «Хоть такая защита», — объяснил хозяин.
Я положил щепу в пакет и поставив три восклицательных знака.
— Ты в четвёртый дом зайди, — мрачно сказал дед. — Федька там жил Самсонов, на пять лет Коську младше. Тоже ведь враз сгорел. Я им говорю: ищите, где стена теплая. Где теплая, там и насветило.
Заметив во дворе четвёртого дома шевеление, он закричал что есть мочи:
— Маша! Маша! Специалист приехал. Дай ему проверить.
На прощанье он сказал негромко:
— Спроси, спроси про Федьку ейного… Враз сгорел.
И он быстро ушёл на задний двор, хлябая ветхими калошами.
Маше было лет сорок. Она казалась полной, но в юности наверняка была стройнее: это было заметно по её узким скулам, такому же узкому и длинному носу, близко посаженным глазам. Казалось, её прежнее лицо прикрепили к чужому телу, которое морщинилось снизу тяжёлым подбородком.
Она смотрела на меня с птичьей тревогой, но в её взгляде было упрямство дауна. Глаза её казались совершенно черными и чуть косящими. Морщинистые круги под её глазами словно очерчивая рубежи страданий.
Двор был захламлен. Здесь ржавели части сельскохозяйственных приспособлений, какие-то клыки, прутья, фрагменты механизмов, лежал старый лодочный мотор, заросший травой, рулон металлической сетки, листы профнастила. В самом центре беспорядка стояла на спущенных колёсах «Нива» с открытым капотом. Внутренности побурели и казались чем-то инородным, что проросло в ней снизу.
Грязным и неопрятным был дом. Я прошёлся по нему с дозиметром, положил в углу комнаты, потом на полу кухни. Индикатор показывал норму. В кухне стояла нестерпимая вонь, похожая то ли на запах прокисшего сыра, то ли на гниение.
Я топтался в комнате, размышляя, уместно ли уйти так сразу. Маша смотрела на меня выжидающе. От неловкости я спросил:
— А Федя… Что с ним?
Она пожала плечами:
— Болел он. Умер три года как.
Она взяла с полки фотографию. Федя на ней был в рыбацких сапогах и грубой робе, туго перехваченной у пояса. Вид у него был довольно бравый. Он стоял в причаленной к берегу лодке и держал на весу длиннющего и тощего сома. Сом свисал с его руки, как садовый шланг. Федя был такой же худой и узколицый, и до меня вдруг дошло, что Маша ему не жена, а сестра.
— А кем он был? — спросил я.
— На станции работал. Пути обходил, вагоны сцеплял. Разное делал. Он и сваркой владел.
— Вы так и жили вдвоём?
— Нет, я же из Нечаево приехала, когда он заболел, — ответила она с удивлением и даже вызовом. Я вдруг понял, что звание «специалист», которым наградил меня её сосед, подразумевает осведомленность.
Теперь Маша глядела на меня с сомнением.
— Мы с мужем теперь тут остались, — всё же добавила она. — Федю как похоронили, остались.
— А причина смерти?
— Рак крови, говорят.
Я помолчал, лихорадочно придумывая вопросы. Сырный запах вытеснял из головы все мысли, кроме желания выбраться на свежий воздух.
— А мог он на станции подвергнуться… воздействию какому-нибудь?
