Я выпрямился.
— Сергей Михайлович, вы уж извините, глупый трюк. Такая ахинея. Зачем я время трачу?
— Не спорю, — ответил он совсем не зло. — Трюк действительно глупый. Грубая физика. Но он удобен, чтобы наглядно объяснять некоторые вещи тем, кто предпочитает грубую физику.
— Какие, например?
— Посмотрите на шары, как на обстоятельства своей жизни. Вот биток, вот кий, вот лузы. Вы целитесь туда или туда. А потом проигрываете. Вы ищите ответа, но подменяете настоящую причину более очевидной. «Боже мой, я плохо играю». «Просто так получилось». В вас живет страх увидеть очевидное. И так будет, пока вы не заглянете под стол и не поймете возможности того, что мы называем «слабыми взаимодействиями». Это силы, которыми принято пренебрегать. Понимаете?
— Смутно.
— То, что вы считаете важным в своей жизни — не важно. То, к чему вы стремитесь, можно получить легче. Если вы перестанете видеть только очевидное, вы сможете пойти дальше. Но чтобы заглянуть под стол в реальной жизни, нужно нечто большее, чем поднять покрывало. Нужны определенные жертвы.
— А я если я не хочу никуда заглядывать? Если я хочу вернуться к своей прежней жизни? Вы все время меня к чему-то подталкиваете, даже не спрашивая, нужно ли это мне. Идите к черту!
Он хмыкнул.
— Будьте объективны. Вы сами приходите.
Я хотел что-то возразить, но Братерский прервал:
— Подождите. Я не думаю, что нам нужно спорить о банальных вещах. Проблема в том, Максим, что не я подталкиваю вас. Вы уже сделали выбор, где-то внутри себя, не понимая этого. Сейчас вы имеете дело с последствиями. Я бы мог вам посочувствовать, если бы это помогло.
Я кипел. Братерский сливается.
Я уже думал об этих почти религиозных вещах — о своей вине и своем выборе. Я прокручивал в голове все этапы нашего общения, весь эксперимент с блаберидами и пощечину у ресторана «Миссия». Но если я и выбрал… то что?
В углу бильярдной на старой тумбочке стояло зеркало — судя по следам металлических зажимов, когда-то оно было вставлено в шкаф. Братерский подвел меня ближе. Зеркало отражало меня почти в полный рост.
— Что вы видите? — спросил он.
— Себя, е-мае.
— А вы посмотрите внимательно. Настолько внимательно, насколько можете, — он хлопнул меня по плечу.
— Посмотрю — и что?
Но Братерский уже ушел.
Еще с минуту я смотрел в темное зеркало, где отражался мой контур. Вид у меня был обычный, волосы взлохмачены, руки походили на плети, была легкая сутулость. Не герой, одним словом.
Я приближался к зеркалу, нанизывая себя на собственный взгляд. Скоро я оказался настолько близко, что зеркало почувствовало мое дыхание и помутнело в области носа. Я смотрел себе прямо в глаза, чуть скосив их.
На душе было погано.
Вдруг смещение пространства или какой-то оптический эффект заставили меня отстраниться.
Я смотрел на отражение, но едва заметная разница выдавала, что оно вышло из-под контроля. Моя внутренняя поза не соответствовала его позе. Его губы дрогнули в нахальной улыбке. Подбородок стал упрям. Взгляд повеселел.
Я отстранился. Отстранилось отражение, но сохранило вызывающий вид. Оно подмигнуло мне. Да нет… Это я подмигнул себе. Отражение казалось нахальным, как веселый человек на похоронах.
Смещение продолжалось. Теперь я чувствовал его отчетливо. Я видел свое отражение через галерею бесконечных рамок, которые множились и удаляли меня на расстояние, будто я смотрел на себя через перевернутый бинокль. Забытое с детство чувство захватило меня полностью. Это было чувство удивления что я — это я. Что я есть вот тот человек в зеркале. Что я вообще человек. Что я заключен в эту оболочку и пользуюсь словами, которые звучат карканьем ворон. Наши слова смешны, как макароны, ведь «макароны» — очень смешное слово, если произнести его много раз. Также смешон наш вид и смешны мы сами, потому что это и не мы вовсе.
Состояние длилось недолго. Скоро я снова увидел себя, а слова перестали казаться бессмысленными. Осталось светлое чувство. Это было чувство человека, который долго просидел в погребе и вдруг сумел приоткрыть крышку; и пусть он ничего не увидел, свежий воздух, проникший в подземелье, наполнил его отвагой.
И вдруг я понял что-то еще. Блаберид сдался. Я констатировал это довольно спокойно, как не переживаем мы из-за срезанных волос.
Блаберид умер. Осталась лишь роговая оболочка, из которой выползало на свет что-то новое, о чем я не имел никакого понятия. Щеки мои горели.
Я вернулся в кафе, где сидел Братерский.
— Ну? — посмотрел он вопросительно.
— Может быть, в этом что-то есть, — сказал я, садясь напротив. — И что дальше?
Он смотрел на меня с любопытством:
— Я вижу, вы что-то почувствовали.
— Да. У меня было очень странное состояние… Я не могу пока сформулировать.
— Не формулируйте. Учитесь думать без слов.
— Но это классно. Это, знаете… дарит надежду.
— Не преувеличивайте ее, — сказал Братерский. — Это не конец, а только начало, к сожалению.
— Почему к сожалению?
— Потому что вы прошли точку невозврата, но впереди еще большой путь. Люди отвернутся от вас, и вы станете судьей самому себе, и потеряете все, что имели до сих пор, и перестанете гордиться тем, чем гордились, и найдете совсем другие радости, которых никто не сможет с вами разделить, и многие поставят на вас крест, и сами вы будете сомневаться в себе бесконечно. Я желаю вам, чтобы, когда вы коснетесь дна, у вас хватило воздуха подняться обратно.
— Я устал, — сказал я, собирая вещи. — Вы ведь угощали?
Он кивнул. Я натянул куртку. Некоторое время мы молчали.
— Не скажу, что надеюсь увидеться с вами еще раз, — сказал я. — По-моему, я просто сошел с ума. Или близок к тому. Это шизофрения или психоз. Вы, наверное, и не существуете. Я вас вообразил. Доктора разберутся. Ну все. Пока.
Я направился к выходу и услышал за спиной голос Братерского:
— Между гениями и сумасшедшими есть очень большая разница. И все же их часто путают. Потому что и те, и другие не боятся шагать в пустоту. Не сдавайтесь.
Часть 2. «Заря»
Каждое утро я начинал с двух вредных привычек: с кофе и соцсетей. Я шёл на редакционную кухню, наливал горячий кофе, садился за дикий оранжевый стол и склонялся над смартфоном. Сначала считал лайки и проверял комментарии, а когда надоедало, пробегал ленту друзей.
К моменту, когда я вспоминал про кофе в следующий раз, он был холодным и сладким, как талое мороженое. Теряла градус и лента. От её мерцания у меня начиналась морская болезнь.
