– Ну, – начал он, решая в уме риторическую головоломку, с которой наверняка не многие сталкивались, – что говорить женщине, пытавшейся лишить себя жизни по причине безответной любви к тебе, – как ты, Синди?
– Хорошо, Майлз, – ответила она. – Очень, очень хорошо. Врачи потрясены. – И добавила, видимо сообразив, насколько трудно верить ее словам: – Они говорят, это чудо. Моя душа вдруг решила выздороветь. Срывов не было уже…
Она умолкла, подсчитывая в уме, но какие числа она складывала или вычитала – большие или маленькие, дни, недели, месяцы или годы – Майлз представления не имел. Пока она вычисляла, Майлз оглядывал прихожую и гостиную в семейном гнезде Уайтингов и, как обычно, чувствовал себя не слишком уютно. Помещения были просторными, но потолки низкими, что вызывало у Майлза, мужчины крупного, не то чтобы клаустрофобию, но ощущение, будто на него давит тяжелый груз. Миссис Уайтинг коллекционировала живопись, и стены были увешаны подлинниками, но большинство картин, на взгляд Майлза, не выигрывали от развески. Большие полотна главенствовали над своими соседями. Даже его любимые вещицы Джона Марина
[4] выглядели здесь чужеродными – пейзажи штата Мэн, запертые в четырех стенах помимо их воли. Показательным было и отсутствие семейных фотографий; весь фотоархив миссис Уайтинг отправила в качестве пожертвования в старый особняк Уайтингов, высившийся в центре города. На этих стенах ни Уайтингам, ни Робидо места не нашлось.
– В общем, – сдалась Синди, очевидно запутавшись в подсчетах, – похоже, я начинаю жить заново, как нормальный человек, в возрасте тридцати девяти лет. Можешь меня поздравить.
– Это же замечательно, Синди, – откликнулся Майлз, проглотив ее наглую ложь и не подавившись.
Родившись с ней в один день, Майлз вряд ли мог бы запамятовать, сколько ей на самом деле лет. С другой стороны, ее желание помолодеть на три года, возможно, доказывало, что в целом она говорила правду и что ее психика стала более здоровой. В конце концов, нормальным женщинам свойственно преуменьшать свой возраст. Может, Синди научилась заменять большую ложь – например, Майлз Роби любит ее либо полюбит со временем, – ставившую под сомнение ее душевное равновесие, на ложь маленькую, безобидную и оптимистичную. Это все равно что воображать, как в один прекрасный солнечный день ты проснешься способным забраться на высоченную приставную лестницу и прямо посреди синего неба выкрасишь церковную башню.
– Где ты будешь жить? – поинтересовался Майлз и тут же понял, что, хотя и непреднамеренно, вопрос он задал обидный.
– Здесь, конечно, в родном городе. Где же еще?
– Конечно. Но я не это имел в виду, – соврал он. – Просто захотелось узнать, будешь ли ты жить с матерью либо…
– Только пока не найду себе жилье, – мечтательно улыбнулась Синди. – Взрослой женщине подобает распоряжаться собой, уходить и приходить когда вздумается, так ведь? И принимать гостей, тех, что ей нравятся.
Майлз не успел поддержать разговор о том, что подобает или не подобает взрослым женщинам; позади раздалось громкое шипение, и ему не нужно было оборачиваться, он и так знал: его заклятый враг тут как тут. Кошку в младенчестве назвали Тимми, когда, не разобравшись с ее полом, сочли мальчиком по причине ее агрессивной зловредности. Крошечное животное – промокшее до костей, со свалявшейся шерстью, с вытаращенными от ужаса и ярости желтыми глазами – объявилось однажды утром в патио Уайтингов и орало столь душераздирающе, что Синди Уайтинг, выпущенная ненадолго из государственной психушки в Огасте, взяла его в дом, подлечила и откормила. Предположительно, котенком Тимми бросили в реку где-то выше по течению, где ей было суждено либо утонуть, либо разбиться о скалы под водопадом. Клочок рогожи застрял у нее в когтях – вероятно, Тимми начала свое плавание в мешке и, судя по разветвленности ее психоза, в компании с братьями и сестрами. Как бы то ни было, окрепнув, кошка мигом превратилась в мерзкую тварь, задавшуюся великой целью разодрать на клочки окружающий мир. Тогда решили прибегнуть к кастрации, но ветеринар, к которому привезли Тимми, с порога объявил затею неисполнимой по причине пола животного.
По мнению Майлза, пол Тимми отвечал за ее поведение куда в меньшей степени, нежели ее метафизическая природа, представлявшаяся не столько кошачьей, сколько демонической. Хорас Веймаут, не раз бравший интервью у миссис Уайтинг в ее резиденции для “Имперской газеты”, уверял, что в Тимми перевоплотился некий покойный родственник, оберегающий старуху, и Майлз склонен был с ним согласиться, учитывая, что кошка частенько возникала ниоткуда при упоминании либо появлении миссис Уайтинг.
Поскольку отрезать у Тимми было нечего, ее привезли домой целехонькой и водворили в погреб вместе с кошачьим сортиром и недельным запасом еды в расчете на то, что заточение в темном погребе заставит кошку осознать наконец: нынешние хозяева абсолютно не причастны к бесчеловечному обращению, которому ее подвергли на заре жизни. Не осознала. Напротив, заключение животное восприняло в штыки; возможно, погреб напомнил ей о мешке из рогожи. Между дверью погреба и полом на кухне имелась щель, и Тимми с верхней ступеньки удавалось просовывать лапы в этот узкий проем и трясти плохо прилегающую дверь с неимоверным грохотом; казалось, будто дверь трясет взрослый мужчина. Поначалу никто не верил, что маленькое злобное животное способно производить такой шум, но грохот не смолкал, и каждый вечер приходилось выпускать кошку из погреба; празднуя освобождение, она начинала драть чехлы на стульях в столовой. В конце недели миссис Уайтинг отправила домработницу в аптеку купить для всех обитателей дома беруши. Качественные беруши.
Тем вечером, несмотря на беруши, они слышали, как Тимми вопит и расшатывает дверь в погреб, но вскоре после полуночи шум стих, и все трое поздравили друг друга: дух животного наконец сломлен. Наутро домработница, войдя на кухню, чтобы отпустить на волю укрощенное – как она полагала – и вразумленное животное, была потрясена и напугана как никогда в жизни. Сперва она не могла поверить своим глазам. Из-под двери торчала кошачья голова окровавленными клыками вверх, рядом на плиточном полу виднелись передние лапы, прижатые упавшей сверху дверью. Эта картина сложилась в голове домработницы по подсказке органов чувств. Умом она, конечно, понимала, что дверь не могла упасть. Обычная дверь на двух медных петлях открывалась и закрывалась по горизонтали. Но окровавленная голова и обездвиженные лапы под ней наводили на мысль, будто дверь сработала как гаражные ворота: поднялась и опустилась с потолка. И когда Тимми рванула к порогу, дверь разрубила ее на манер гильотины. Столь убедительной была эта оптическая иллюзия, что разум бедной женщины не мог с нею справиться, пока Тимми не зашевелилась. Увы, задергавшаяся, отделенная от тела, вся в крови, но не мертвая кошачья голова доконала домработницу, с диким воплем она выбежала из дома.
Позже методом умозаключений пришли к выводу, что бедная женщина помешала Тимми сбежать из тюрьмы. Начиная с полуночи кошка, игнорируя кровоточащие десны, методично грызла дверь снизу, увеличивая просвет. Когда домработница вошла на кухню, отверстие было уже достаточно большим, чтобы Тимми, извиваясь на спине, просунула наружу свою жуткую голову и частично передние лапы. При неожиданном появлении домработницы она настороженно застыла.
