* * *
Никто не услышал, как подъехала машина, и, разумеется, Ч. Б. не позвонил в дверь. Он просто впустил себя в собственный дом, как поступают мужчины во всем мире. Внутри было так тихо, что когда он большим пальцем спустил револьвер с предохранителя, то даже забеспокоился, а не произведет ли этот щелчок громового эха, но обошлось. Удача, казалось, наконец улыбнется убийце из рода Уайтингов. Наверняка его жена где-нибудь на участке, скорее всего в беседке. Если он бесшумно раздвинет дверь в патио, то, возможно, сумеет пересечь широкую лужайку, прежде чем супруга обнаружит его присутствие, и он в один миг избавит ее от тягот земного существования, и она даже не поймет, что с ней приключилось. Шофер в лимузине слушает радио с закрытыми окнами и на хлопок внимания не обратит. Позднее, конечно, он задумается, почему они сразу же возвращаются в Бостон, но шоферы в лимузинах приучены подчиняться, а не задавать вопросы людям, которые им платят.
Однако удача изменила Ч. Б. Уайтингу, как его отцу и деду в свое время. Когда он миновал гостиную, в огромном дверном стекле ему явилась живая картина, какую, мгновенно понял он, только Бог – тот самый Бог, с кем он воевал из-за лося, – мог срежиссировать и попутно затмить его разум настолько, что он не учел вероятности наткнуться на этих трех женщин, стоявших в нескольких футах друг от друга.
Синди была не в Огасте, как он полагал, но стояла у двери патио, держась за ручку, точно намереваясь раздвинуть дверь пошире и принять участие в жизни, протекавшей снаружи, словно это было ей по силам. Он понимал, конечно, что она цепляется за дверную ручку, чтобы не упасть, и эта сцена символизировала всю ее жизнь, состоявшую из бесконечного преодоления барьеров с того давнего дня, когда, обуреваемый бессильной яростью, в которую его вогнала жена, он упаковал чемодан, швырнул его в багажник и дал задний ход на “линкольне”, не дожидаясь, пока автоматическая дверь гаража полностью поднимется, ему было глубоко плевать, сорвет он дверь или нет. Он ничего не услышал, ощутил лишь легкий толчок – далеко не впервые, детские игрушки вечно валялись на подъездной дорожке. Синди любила рассаживать своих кукол у закрытой двери гаража, радуясь тому, как их много, – именно такой разновидности толчок он и ощутил, будто под колеса попала кукла. Вырулив на дорогу, он почувствовал второй толчок, глянул в зеркало заднего вида, увидел ее и подумал, надо же, он опять наехал на дочкину куклу. Разве что эта была чересчур большой. Все куклы дочери были подарены отцом, и он не мог припомнить ни одной, похожей на ту, что отражалась в зеркале.
Как такое могло случиться? Вопрос не долго оставался без ответа. Может, Ч. Б. Уайтинг и был человеком слабохарактерным, – ну, если начистоту, он знал, что характером слаб, – но, не в пример многим слабакам, изящное искусство самообмана он так и не освоил, и, спросив себя, как он мог забыть о своей обожаемой дочери, Ч. Б. осознал, что это случилось не впервые, просто впервые его забывчивость повлекла последствия. В этот раз ненависть затуманила ему глаза. А в прошлый раз он был ослеплен любовью.
Когда, собственно, он влюбился в Грейс Роби, в данный момент находившуюся в патио? Естественно, он не мог не заметить ее, работая на рубашечной фабрике, а потом ее беременность совпала по времени с беременностью Франсин, но, наверное, любовь настигла его в больнице. В тот момент, когда он увидел, как Грейс кормит грудью своего ребенка, он потерял голову. И не только потому, что она была такой уставшей и красивой. В ее материнской радости, в ее счастье и благодарности судьбе было нечто такое, что ему вдруг привиделась возможность иной, лучшей жизни, и волнующее “что, если…" уже не отпускало его. Обе женщины после родов провели в больнице три дня, родильное отделение было переполнено, и ни одна пациентка, даже с фамилией Уайтинг, не могла рассчитывать на отдельную палату – слава Создателю, думал он. И когда обеих выписали, в тот день и час, он бы не глядя обменял свою жену, маленькую дочку и все свое состояние на шанс вернуться с Грейс и ее младенцем в тесный арендуемый дом, где она жила с мужем – субъектом, вечно заляпанным засохшей краской и, похоже, не понимавшим, как ему повезло. Острота его чувств к этой женщине – и потрясающе заманчивое видение иной жизни, столь доступной и, однако, трудно досягаемой в его среднем возрасте, – заставила Ч. Б. задуматься, не сходит ли он с ума, а также о том, не станет ли отказ от Грейс и возможности счастья слишком для него невыносимым. Хуже того, когда он вез домой Франсин и новорожденную дочь, корчившуюся натужно у тощей материнской груди, он обратил внимание, проезжая по Железному мосту, на быстрое течение реки и вспомнил, как воевал с Богом из-за лося, и внезапно понял, что Бог победил, а ему, чересчур возомнившему о себе грешнику, остается лишь одно – покаяние. Не в силах отвергнуть обретенную мечту, он знал, что ему не завоевать Грейс Роби без соизволения Господа, и не видать ему этого соизволения, если он не станет достоин ее, к чему отныне он приложит все усилия.
Как же долго он обхаживал Грейс – о чем та даже не подозревала! Неделями, месяцами, годами он наблюдал за ней на работе из своего застекленного офиса на верхнем этаже, по выходным встречал на Имперской авеню, маленький сын всегда был при ней, а муж вечно где-то на выезде красил дома. Грейс была из тех женщин, кого невзгоды делают только красивее, и Ч. Б. инстинктивно догадывался, что у нее были свои маленькие радости.
Он также сообразил, что, когда другие люди бедствуют, она искренне сочувствует им и готова подставить плечо, будто ее собственные тяготы лишь делают ее сильнее. Именно инцидент, искалечивший его дочь, побудил Грейс взглянуть на него повнимательнее. И хотя он испытывал адовы муки (не только из-за происшествия с Синди, но и потому что позволил жене солгать полиции, – до чего хладнокровно и обстоятельно она плела им про зеленый “понтиак”, мчавшийся на бешеной скорости!), в глубине души он возрадовался: наконец-то контакт установлен.
В сколь захватывающую фантазию превратилась его любовь к Грейс Роби в последующие годы! Как одновременно наполняла и поглощала его дни, пока ее сынишка, Майлз, подрастал и креп, будто сорняк, которому все нипочем, а его дочь храбро ложилась под нож ради очередной сложной и безуспешной операции. Для Ч. Б. Уайтинга Грейс олицетворяла не только мечту о любви и счастье, но также и об искуплении, ибо он начинал понимать, что человеческое сострадание – принцип ее бытия, и лишь ей в целом мире он мог бы со временем открыть свою ужасную тайну, и лишь она не только поймет, но и простит. Если он найдет в себе силы рассказать ей об этом и если затем она сможет любить его, это ли не будет его спасением? А если подобное милосердие доступно смертной женщине, можно ли ожидать меньшей любви и милости от Господа? Иногда эти восторженные рассуждения казались Ч. Б. Уайтингу законченным бредом, а иногда – божественным откровением.
Чем бы это ни было, он чувствовал, как постепенно, исподволь эта женщина влюбляется в него. Сперва изменилось выражение ее глаз, потом мимика, затем последовали слова и волнующие признания, и, наконец, возник план действий. Франсин, конечно, была в курсе; возможно, она заподозрила что-то еще в родильном отделении. Неспособная к какой-либо разновидности любви, она чуяла эту заразу в других за сто шагов. По их с Грейс плану, который его жена едва не разрушила полностью, они должны были провести целую неделю на Мартас-Винъярде. Как он и предполагал, Грейс пришлось долго уговаривать, хотя он и знал, что ее сердце принадлежит ему. Сложности возникли из-за мальчика, разумеется; Грейс было нелегко решиться увезти сына от его отца, и неважно, что этот человек не заслуживал подобного уважения к своим чувствам, – а без сына она никогда и никуда не поехала бы.
