Защитив диссертацию, молодой профессор с большой неохотой преподавал то в одном захолустном заведении, то в другом, и отцу Марку было ясно, что художник полюбил священника и все эти годы воспоминания о нем были для него драгоценны, по каковой причине телефонный звонок, раздавшийся месяц назад, поверг его в шок. Сердце его затрепетало, когда он узнал голос старого друга, и первой его мыслью было, сколько же священник потратил времени и сил, чтобы отыскать его в забытом богом Фэрхейвене, штат Мэн. Но радость его быстро угасла. Он не сразу понял, что священник позвонил ему с целью объяснить, что тогда, в тюрьме, он дал ему ошибочный в духовном аспекте совет, но в дальнейшем размышления и молитвы заставили его признать: хотя церковь действительно огромна, как мир, что пребывает в ее объятиях, доктрина ее не может быть бесконечно гибкой, допуская, коротко говоря, всё и для всех. В вопросах веры и нравственности не должно быть ни сомнения, ни инакомыслия. Постулаты церкви ясны и недвусмысленны, у истинно верующего нет иного выбора, кроме как видеть проявление воли Господней. Посему долг всех, пораженных заболеванием, искать исцеления.
– Знаете, что в этом самое печальное? – спросил под конец молодой человек. Голос его ослаб от переживаний, казалось, он сейчас разрыдается.
Отец Марк, прислушиваясь к голосу в трубке и бесконечному шарканью стариковских ног отца Тома по коридору, уже догадался о самом печальном.
– Вы думаете, что он тоже гей, я прав?
* * *
Хотя в основном “Когда Господь удаляется” сложилась в голове отца Марка, когда он лежал без сна и покоя в нескончаемой ночи, – а отец Том, как он теперь понимал, той же темной ночью ударился в бегство, – об этой проповеди он размышлял с тех пор, как однажды в сентябре Майлз рассказал ему о недельном отпуске, проведенном с матерью на Мартас-Винъярде. Майлзу было тогда девять, а его мать, увязшая, по мнению Майлза, в самом несчастливом браке на свете, закрутила короткий роман с человеком, с которым познакомилась на острове. Отец Марк никогда не видел Грейс Роби, в Эмпайр Фоллз он приехал спустя годы после ее смерти, но, по словам Майлза, после той интрижки она вернулась и к мужу, и в церковь.
Ее история, думалось отцу Марку, не укладывалась в номинацию “старо как мир”. Большинство старается блюсти супружескую верность, но мало кто может похвастаться абсолютно незапятнанной репутацией. Но что его зацепило в истории Грейс Роби – во всяком случае, в изложении ее сына, – то, что, влюбившись, она превратилась совершенно в другую женщину. Впрочем, поведение ее почти не изменилось, но она стала ошеломляюще красивой – настолько, что ее красота поразила даже ее девятилетнего сына, до той поры воспринимавшего ее как нечто само собой разумеющееся – как мать и никогда как женщину. В тот короткий, пронизанный солнцем отрезок времени она была поистине счастлива – возможно, впервые в жизни, – и счастье проявилось в сиянии красоты, заставлявшей каждого встречного мужчину оборачиваться на Грейс.
Может, и не оригинальная, но все же незаурядная история, и отец Марк сам невольно влюбился в Грейс Роби и, что его даже больше смущало, радовался за эту незнакомую ему женщину: ей удалось насладиться счастьем, пусть и мимолетным. То, что она нарушила супружеские обеты и отринула веру, выглядело лишь сопутствующим обстоятельством, не более, возможно, потому, что отец Марк, хорошо зная Макса Роби, считал совместную жизнь с этим человеком тяжким испытанием. Ее безоговорочное возвращение в семью и к вере представлялось куда более значительным фактором, о чем он и сказал Майлзу, признавшемуся, что его всю жизнь мучает вопрос: не стала ли интенсивность кратковременного счастья Грейс главной причиной болезни, прикончившей ее десять лет спустя? “Хочешь сказать, счастье канцерогенно?” – спросил отец Марк, после того как Майлз пояснил, что по возвращении в Эмпайр Фоллз мать так никогда и не стала прежней. Грейс сразу начала терять вес, и бледность не сходила с ее лица, словно она жила в подземелье, а каждую зиму она постоянно болела и едва не умерла, рожая его младшего брата Дэвида. Любопытно, что Майлз еще ребенком пришел к выводу: счастье, а не его утрата погубило Грейс. Еще любопытнее то, что с возрастом он не пересмотрел этот тезис. Может, это и означает быть католиком?
Однако лишь прошлой ночью, когда он лежал без сна, смысл истории Грейс Роби – или один из смыслов – стал окончательно ясен отцу Марку. К тому моменту его собственный личный кризис миновал, оставив священника ослабевшим и успокоившимся, будто у него спал жар.
Вдвоем с художником они отправились на открытие выставки в крошечной галерее в переулках Кэмдена, а затем поужинали в ближайшем ресторане с видом на бухту. Для начала октября погода на побережье была не по сезону теплой, и даже вечер выдался достаточно мягким, чтобы поесть снаружи под обогревающими лампами. За соседним столиком мужчина с женщиной ели из одной миски пропаренных моллюсков, и это напомнило отцу Марку об истории, рассказанной Майлзом. Мужчина и женщина могли быть мужем и женой или мужем и чьей-то чужой женой, но они определенно любили друг друга. Художник, заметив его улыбку, спросил, что его так позабавило, и отец Марк поведал ему историю Грейс, почти ни в чем не отступив от версии Майлза, и, рассказывая, он вдруг понял то, чего не уловил, слушая. Поразительно, подумал он, как трепещет сердце, когда тобой увлечены, особенно в зрелые годы, когда пора увлечений вроде бы миновала. Вдруг оказаться несравненным и желанным – ощутить себя несравненным и желанным – наверняка именно в этом нуждалась Грейс Роби. Этот миг ниспослан Богом; даруя, Всевышний милостиво отводит глаза и устраняется. Отсюда и название проповеди.
Некоторые картины на выставке в Кэмдене отец Марк уже видел в студии художника, другие либо были недавно написаны, либо в тот раз показывать их ему не стали. Большая часть из этих последних была выраженно гомоэротичной, и отец Марк, разглядывая их, чувствовал, что молодой художник за ним наблюдает. Позднее, за ужином, отец Марк сказал, что сам он всегда советовал гомосексуальным мужчинам и женщинам примерно то же, что и священник-активист, – до того, разумеется, как бывший друг художника переметнулся, увы, в стан суровых ортодоксов. Отец Марк заметил также, что подобная переоценка ценностей, когда жизнь прожита до половины, его не слишком удивила. В конце концов, Чосер отрекся от своих “Кентерберийских рассказов”, и, конечно, будучи художником, молодой человек наслышан о живописцах и скульпторах, которые по прошествии лет на чем свет стоит поносили свои лучшие творения как суетные и безнравственные. Отец Марк пустился в эти рассуждения на всякий случай, а вдруг молодой человек подлинно нуждается в утешении, хотя в глубине души отец Марк уже не чувствовал уверенности в том, что священник-активист, как и само предательство, в принципе имели место. Он не мог сказать, в чем тут дело, но его одолевали сомнения. В галерее, кстати, ему пришло в голову, что того особенного священника, может, и не было, зато были другие, и в изрядном числе.
Но чего нельзя было отрицать, так это понимания, что им самим увлечены, и сердце отца Марка билось счастливо и признательно, как, наверное, и у Грейс Роби в свое время. Что на свете может быть правдивее, чем интуитивный сердечный трепет? Разве нечто столь искреннее может быть грехом? Хотя к вечеру он понимал совершенно твердо, что не поддастся именно этому соблазну, но как же чудесно быть желанным! Несомненно, это дар Господа падшему человеку. Одновременно причина утраты рая и сладостная компенсация за потерю. Как же ловко Бог скрывается из виду! Он проделал это в случае с Грейс, да и с самим отцом Марком, отпустив их барахтаться на свой страх и риск. Отец Марк понимал: ему не следует мнить себя добродетельным, он лишь везучий. Либо, кто знает, благословленный.
