Парни городские и крестьянские выстроились в четыре длинных очереди, медленно двигаясь к столам, где корпели над бумагами писари. За их спинами расхаживали офицеры.
Зачисленные тут же, в зале ожидания, получали обмундирование — и бельё, и форму из тёмно-зелёного сукна, и валенки, и шинель тёплую, и папаху, и ремень. Только оружия не давали.
Подошла очередь Котова.
Писарь аккуратно заполнил бумаги, оформил всё как полагается, и Степан шагнул к интендантам. А что ещё делать прикажете?
Оделся, обулся, всё как полагается, не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой.
Один из офицеров, довольно молодой — едва за тридцать — капитан, невысокий, но крепкий, с лицом простым и благодушным, с чёрной бородкой клинышком, разговаривал с поручиком из штабных.
Тот ему пополнение привёл из гимназистов и студентов, а капитан вежливо, не без раздражения отказывался, сильно картавя:
— Это какой же-с солдат! Это-с не солдат, а, извините, гусская интеллигенция! Нет уж, благодарю: я уж пополнюсь моим земляком…
Похлопывая стеком по сапогам, он остановился перед Котовым.
— Степан вгоде? — спросил офицер, сильно картавя.
— Так точно.
— Откуда сам? Из каковских?
— Из Орловской губернии, ваше высокоблагородие, деревня Добрики.
— Мать, отец есть?
— Померли. Я ещё мальцом был, когда мы в Москву подались. Отец на завод устроился, да пить пристрастился. Вот по пьяному-то делу и сгиб. А тут и мать запила. Замёрзла зимою.
Котов и сам понимал с трудом, отчего разговорился.
Просто этот капитан был каким-то своим, что ли. От такого не жди каверзы или подвоха, этот всё сделает по-честному.
Капитан покивал.
— Так что же, совсем у тебя годственников не осталось? — поинтересовался он.
— Есть дед Трофим… Да не знаю уж, есть или был. Годков-то ему не много, да время такое, что… Сами понимаете, ваше высокоблагородие.
— Понимаю, — кивнул капитан, — стгашное время. Ну, даст Бог, свидитесь. В четвёгтую, бгатец, готу. Семён! Пговоди до наших теплушек.
— Слушаюсь, ваш-сок-бродь! — браво ответил дюжий малый с лычками унтера и махнул рукою Котову: — Пошли!
Выйдя на перрон, они пошагали к вагонам.
— Как тебя? — обернулся унтер.
— Степан.
— Повезло тебе, Степан! Капитан Иванов — это командир Божьей милостью! Солдата он уважает и в обиду не даёт. Да чего там… В других-то ротах офицеров полно, а в нашей все до одного взводы солдатские. Так-то. И ты… Ты вот чего… Новобранцы бывает что пройдутся насчёт капитана, посмеются над его картавостью или иш-шо чего надумают. Так вот солдаты из четвёртой роты таких бьют. Понял? Они за своего капитана так тебя отбуцкают, что неделю синий ходить будешь! А оно тебе надо?
— Не надо.
— Правильно мыслишь! Заходь.
Вагон, к которому унтер подвёл Степана, был обычной теплушкой с трафаретной надписью: «8 лошадей или 40 нижних чинов».
Чинов внутри оказалось вдвое меньше, зато все мордатые сытюги, хоть паши на каждом.
Они топили печку или валялись на соломе. Кто-то жевал сухарь, разгрызая его со страшным хрустом, а кто-то, конопатый и курносый, основательно отпив молока из бутылки, закупоривал её кукурузной кочерыжкой.
— Новенького вам, — сказал унтер. — Глядите не прибейте, пригодится ишшо для атаки! Хо-хо…
Глаза нацелились на Котова, и тот просто сказал:
— Орловские мы. Степаном окрещён, Котовым.
— А я думал — Мышкиным! — сострил конопатый и тут же получил по шее от соседа, да так, что папаха на нос наехала. — Эй, ты чаво?
— Чаво-чаво! Тебе слова не давали, понял?
Тут в вагон снова заглянул унтер.
— Букеев, Сорока, Рудак! За мной!
— Этта… а куда ж? — отозвался старослужащий Сорока.
— Сухпай получать!
— Этта… Робята, вперёд!
Сухому пайку в дорогу все обрадовались. Ещё бы! Молодые организмы требовали подкрепления — сил. И вот оно!
— Робята, держите! Этта… По булке хлеба в одни руки и по две банки тушёнки.
— У-у… Живём!
Конопатый, носивший звучную фамилию Шереметев, отчего все звали его не иначе как Графом, одолжил Котову свой нож. Видимо, извинялся.
Степан вскрыл одну из банок и отрезал порядочный кусок ржаного, хорошо пропеченного хлеба. Ножик пригодился вместо вилки.
У каждого из сидевших или лежавших в теплушке ложка имелась, оловянная или деревянная. Солдат без ложки, как без винтовки, службу нести не может.
Хорошенько закусив, Котов пришёл к выводу, что жизнь не так уж и плоха, как хочет казаться.
В любом случае, если и будут его искать, то не в Белой армии! А сбежать он сможет в любое время.
Чего сейчас-то замысливать побег, коли паровоз тебя куда ближе подвезёт, на самый фронт доставит?
Пользуйся случаем, Стёпа…
— А что за человек — капитан Иванов? — спросил он.
— Хороший человек, — лениво проговорил Букеев. — Попариться любит, да чтоб его веником как следует отходили. Квасок дюже ценит…
— И от водочки не откажется! — подхватил кто-то. — Под капустку квашену!
— И ходок ещё тот! — рассмеялся Рудак. — Любит капитан приволокнуться! Бабы ему нравятся деревенские, да не какие есть, а статные, рослые чтоб!
— Да, — рассмеялись солдаты, — это дело капитан очинно уважает!
— Я тебе, Стёпа, так скажу, — продолжал Букеев. — Повезло тебе с командиром! У нас завсегда больше табаку и сахару, а щи — наваристей!
— Это точно, — кивнул усатый нижний чин, скручивая «козью ножку». — Мы и у красных едали щи да каши, и у белых на довольствие становились, а у капитана Иванова всё получше, по-семейному как-то.
— У красных? — поразился Степан.
— А чего ты удивляешься? — хмыкнул усач. — Тут, считай, все красноармейцами были, да в плен попали. Вот и угодили в четвёртую роту. Офицеры нашего капитана почему-то Гришей зовут, хотя он и Пётр. За простецкий нрав, видать. Иванов-то не притворяется, как некоторые, он по жизни такой.
— Его ещё Иисусом Навином кличут, — хихикнул Шереметев.
— Иисусом? Почему?
— Да это не тот Иисус, который Христос, а…
— Ну не читал человек ежели Священного Писания!
— В обчем, любит наш капитан покрасоваться. В бой всегда верхом, впереди цепи, а пеший никогда в атаку не пойдёт. Уж сколько под ним коней прибило… Мать моя… А сам цел!
Тут теплушка дёрнулась. Лязгнули сцепки, заголосил паровоз.
