В доме странно пахло. Не книжной пылью и чистым бельем, как при маме, а кислым хлебом, табаком и старым деревом, как пахнет обычно в ветхих деревенских домах, и от этого мне тоже хотелось зажмуриться, чтобы потом взять и проснуться. Я все еще не верила, что мамы нет. Мне казалось, что она просто ненадолго вышла и сейчас вернется.
– Чаю-то попей, не стесняйся. Свои мы тебе как-никак.
Чего бы я вдруг стала стесняться в собственном доме? Внутри кольнуло легкое возмущение, но я поспешила задавить его и покорно поплелась за тетей Катей на кухню. Там на плите стоял ярко-синий чайник, которого раньше не было. Скатерть со стола исчезла, вместо нее появилась простая клетчатая клеенка, на которой безо всякой тарелки лежали грубо нарезанные куски черного хлеба.
– Есть у нас особо нечего, так что не обессудь, – тетя Катя разожгла газ. – Там чай, сахар бери. Варенье еще должно оставаться, я посылала Варваре через Гришку.
– Это ничего, – я наконец немного въехала в действительность. – Я с собой гостинцев привезла, копченой рыбы. Может, это… на поминки возьмем… – у меня невольно опять прорвалось рыдание.
– Да ты плачь, не стесняйся, – сухо и буднично сказала тетя Катя. – Мать все-таки померла. Другой-то уже не будет.
Она наконец подошла ко мне и обняла со спины. Я ткнулась ей в грудь с благодарностью, потому что больше всего в тот момент мне хотелось именно в кого-то ткнуться, как в детстве, в кого-то большого и взрослого, который может меня защитить.
– Тетя Катя, – сказала я ей в застиранный домашний халат. – Я маме кофту купила в подарок, она сама просила меня купить… Так вот я ее привезла, возьмите себе. Как бы в подарок от мамы.
– Ну дак чего. Хорошая если, и возьму. Не лишняя будет.
Я вернулась в комнату, механически распахнула свой огромный чемодан и достала оттуда кофту, упакованную в оберточную бумагу, и копченую рыбу в трех целлофановых пакетах, чтобы не пробил запах. Все это я отдала тете Кате в руки: «Возьмите. Вот».
Тетя Катя отнеслась к подаркам с небольшим подозрением, это было очень даже заметно. Она придирчиво развернула кофту и встряхнула на вытянутых руках, потом влезла в нее и еще некоторое время вертелась в прихожей перед зеркалом, разглядывая обнову со всех сторон. Наконец все-таки сказала спасибо и тут же спешно добавила:
– Это только помирают у нас бесплатно. А похороны-то денег стоят!
Она рассказала, что гроб помогла оплатить мамина школа, что поминки будут в школьном буфете, а вот венок Гришка купил сам, за свои кровные: «Дорогой тете Варе от Григория», и что, конечно, нехорошо, если не будет венка от родной дочери, но заказать я уже ничего не успею, а заранее покупать они не стали…
Я совершенно ничего не понимала в похоронах. Тем более не понимала, сколько это стоит. Я знала только, что сегодня в полдень я увижу свою маму в последний раз, а там… Там, наверное, придется жить дальше. Но как и с кем, этого я не знала.
Прощание помню плохо. Гроб был закрыт, потому что лицо, как сказала тетя Катя, не смогли реставрировать. Мне плохо верилось, что в гробу, обтянутом красным сукном, лежала мама, мне все казалось по-прежнему, что ее у меня отняли и спрятали, и я не понимала, почему же все кругом коллективно притворяются. Плакала у гроба я одна. Потом я очень замерзла на кладбище, мне дали выпить водки, и на этом фоне изнутри опять проросло бесчувствие и полное безразличие ко всему, что происходило вокруг. Меня вел под руку профессор Блинников, он был единственный, кого я знала более-менее хорошо, были еще мамины коллеги по школе и несколько ее учеников. Мой двоюродный брат Гришка с хмурым грубо рубленым лицом едва поздоровался со мной кивком, явно стараясь держаться от меня подальше, хотя я не понимала почему. Профессор Блинников все что-то рассказывал мне, пересыпая речь горестными вздохами, он, кажется, говорил, чтобы я при необходимости без стеснения обращалась к нему, он что-нибудь обязательно придумает. Что? Что можно было придумать, когда ничего придумать было уже нельзя? Вдобавок у него самого на днях умерла жена, и он выглядел совершенно потерянным.
Потом, когда все стали расходиться, школьная повариха, которой сегодня пришлось задержаться подольше, вышла из кухни с недобрым усталым лицом и сказала, что вот что, мои дорогие, не пора ли и вам по домам, а то мне еще ребенка из садика забирать… И я вдруг ощутила себя очень неловко, как будто была виновата в том, что задержала повариху в столовой, что поминки оказались не больно-то богатые, что гроб у мамы был плохонький, из самых дешевых, и вообще в том, что она так некстати умерла, перепугав всех вокруг, да еще что люди задавались вопросом, почему гроб закрыт и как же нужно упасть, чтобы разбить лицо… В этот момент ко мне тихонько подошла тетя Катя и, взяв под ручку, сказала в самое ухо:
– Сегодня, так и быть, ночуй у нас. А завтра вещички соберешь и езжай в свою Кестеньгу, у нас третьей кровати нету.
– Где это у вас? – спросила я, не понимая, о чем вообще говорит тетя Катя.
– У нас на квартире. Ты здесь уже не прописана, выходит, квартира теперь не твоя. А Гришка прописан, имеет полное право! – тетя Катя говорила напористо, и в словах ее сквозила настоящая ненависть, как будто я хотела у нее что-то отнять.
– Тетя Катя, вы что такое говорите? – спрашивала я, на ходу натягивая куртку. Рука никак не попадала в рукав.
– А то, что квартирка-то государственная, а не твоя. Ты со своей мамашей пожила вдоволь, теперь и мы поживем, с ванной-то и теплым сортиром. У нас в Растрепино задница к стульчаку примерзает, а ты говоришь…
Я говорила? Я вообще ничего не говорила, просто не могла сказать. Я только понимала, что тетя Катя бесцеремонно выставила меня из родного дома, но при этом как бы была права, то есть права перед советским законом. Потому что я сама выписалась из родной квартиры, ведь так было надо – иначе меня бы не взяли на работу в Кестеньге и я пошла бы под суд за уклонение. А мама… Зачем она прописала у себя Гришку? Ну да, попробуй не пропиши, станешь врагом своей сестре до конца жизни. Господи, какое жестокое выражение – до конца жизни. Вот же она взяла – и кончилась.
Но отчего все-таки умерла мама? Мне этого так и не сказал никто.
И я не стала расспрашивать, а просто, попав после поминок домой, то есть в квартиру тети Кати и Гришки, собрала чемодан, закинула в него еще пару книжек и плюшевого мишку, которого много лет назад подарил мне папа, и вышла на улицу, не простившись. Думала сразу отправиться на вокзал, но по пути заметила, что у Василисы горит окно. Наверное, она приехала домой отметить Новый год со своей станции Деревянка. Ее распределили туда учителем, но Деревянка была поближе Кестеньги, на поезде всего-то минут сорок. Огромный чемодан путался в ногах, сапоги вязли в снегу, и подвыпившая компания, которая попалась мне навстречу, даже сперва обсмеяла мою поклажу, а потом какой-то парень предложил помощь, но я отбрехалась по-собачьи зло и нехорошо.
У Василисы в подъезде едва чадила тусклая лампочка, и мне почему-то подумалось, что точно так же, наверное, принимают покойников на том свете. Там есть лестница в небо, в вечный сверкающий полдень, но прежде надо еще посидеть в подъезде в ожидании своей очереди, и мама сейчас как раз в этой очереди сидит, привыкла за жизнь к очередям, только не на чемодане сидит, как я, чемодан туда брать не разрешается… А я поставила чемодан к батарее и села, чтобы немного согреться и подумать, как же объяснить Василисе свое появление накануне праздника. А вдруг она с каким-нибудь кавалером? Но я же только на одну ночь, я завтра уеду…
