Профессору Блинникову было под семьдесят, и жена его, которой тоже было под семьдесят, страдала каким-то редким заболеванием, от которого то и дело засыпала прямо на середине фразы. Он несколько раз навещал нас после смерти папы и говорил, что я тоже пойду по научной линии, потому что у меня к этому задатки, да иначе и быть не может. Рассказывали, что профессор Блинников приглашал к себе домой студенток из деревни, за которых некому было заступиться и которым не удавалось без содействия сдать экзамен. Жена его не вылезала из больницы, поэтому никто не мешал ему помогать студенткам. Ему еще приписывали фразу: «Время идет, а студентки третьего курса остаются студентками третьего курса». Но я ничуть не боялась профессора Блинникова. Во-первых, я сама хорошо училась, а во-вторых, была очкастой жирдяйкой и поэтому вряд ли представляла собой сексуальный объект.
Профессор Петр Иванович Блинников походил на тролля, от ушей до ног обросшего седой шерстью. И это блоковское «…чтобы лохматые тролли, визжа, вниз сорвались, как потоки дождя»
[11] я именно так и представляла: множество подобий Петра Ивановича с визгом устремляются со скалы в пропасть. Впрочем, Петр Иванович вовсе не был лохматым. На голове у него сохранялся только легкий пух вроде тополиного, а толстые складки на затылке образовывали подобие второго лица. Он тяжело переваливался на коротких кривых ногах, то и дело поддергивая кверху пузо, которое, очевидно, мешало ходить.
– Сонечка! – он позвонил через день, и по одной его интонации я поняла, что ничего хорошего он не скажет. – Сонечка! Это подло и мерзко. И я даже пошел в ректорат, чтобы сообщить о том, что это именно подло и мерзко!
– Что? Что подло и мерзко, Петр Иванович?
– Скажи мне, пожалуйста, кто такой Илья Волков? Ты его хорошо знаешь?
– Да, конечно. Илья Волков, мы же учимся вместе.
– Так вот этот Волков занял твое место в аспирантуре. Понимаешь? Все остальное – обычное фуфло для отмазки, чтобы было к чему придраться.
– Иль-я Вол-ков?.. – Я не сразу поняла, о чем говорит Петр Иванович.
– У него отец в министерстве финансов – видно, что-то кому-то пообещал за эту аспирантуру.
– Но Илья… он же хотел в Интурист.
– Хотел да перехотел. А потом вдруг решил сходить в аспирантуру, потому что в университете открывается международный отдел и будут стажировки в Финляндии.
– В Финляндии? – я тупо повторяла за профессором, почти не понимая смысла.
– Я с ректором говорил: как же это так, что лучшую студентку вдруг отправили в Кестеньгу. И знаешь, что я услышал?
Профессор выдержал паузу, и я в очередной раз приготовилась узнать, что болталась с финнами по гостиницам.
– Нет, ты только представь, что он сказал. Он сказал: «Еще одной картавой нам не хватает!» Ты понимаешь, что это значит?
Я перевела дух, потому что в тот момент так и не поняла, что имел в виду Петр Иванович. И только потом, ближе к ночи, лежа в одиночестве и глядя на замороженное окошко, сквозь которое едва пробивался свет фонаря, вдруг вспомнила, что когда-то давно, еще на первом курсе, Илья сказал, что нас таких на курсе только двое. То есть двое евреев? Он это имел в виду? Но ведь папа был из поволжских немцев. И вообще причем тут немцы? Наверное, вообще ни при чем. Просто-напросто Илья Волков парень. Он не уйдет в декрет. Парни вообще считаются перспективней, их везде скорее берут, и папа у него работает в министерстве финансов. А у меня папы нет, за меня некому заступиться.
И тут я наконец догадалась, откуда в деканате узнали про мое приключение в гостинице. Меня видел там только Илья Волков, он и никто другой. Хорошая же у человека фамилия – Волков. Правильная. Homo homini lupus est, как говорят у нас в мировой дыре. Сама не знаю почему, но мне вдруг стало смертельно жалко волков. Тех самых, которые похитили солнце и месяц. Они сделали это не со зла, а только потому, что у них на краю мира, возле черной бездны Гинунгагап вообще ничего нет, вот они и отнесли солнце и месяц своим волчатам немного поиграть. Иначе ведь скучно сидеть целый день в норе. Это не фатально, волчата наиграются и вернут. Только люди ничего не возвращают друг другу, никогда и ни при каких обстоятельствах.
Поселок Кестеньга насчитывал две тысячи душ. Из них около тысячи учились в школе, а прочие работали в зверосовхозе, на станции, на почте и других хозяйственных объектах. Учителей иностранного языка в Кестеньге не было так давно, что никто уже и не помнил, как говорят на иностранных языках и говорят ли вообще где-нибудь в мире, потому что этот самый мир ограничивался лесополосой и озером, вытянутым с северо-запада на юго-восток. Невысокие каменистые берега покрывали низкорослые сосны. Когда-то через озеро ходил мотокатер, но про него помнили только старики, да и те склонны были привирать, что сразу после войны на другой берег всех катали бесплатно или за пару свежих яиц. В озере ловили хариуса, щуку, налима и сига. Попадалась также корюшка, которой кормили котов, окушки встречались в желудках более крупной рыбы, а наличие разумной жизни за пределами поселения подтверждалось радиоточкой и железнодорожной станцией, на которой мурманские поезда останавливались ровно на две минуты.
Зато в Кестеньге до сих пор говорили по-карельски, и это звучало престранно, потому что, во-первых, по-карельски я почти ничего не понимала, особенно если говорили беззубые старухи, а в основном они и говорили, во-вторых, возникало ощущение провала лет на сто, а то и на все двести, потому что советская власть принесла в Кестеньгу разве что электричество и пугающее здание школы из серого бетона на металлических подпорках, которое выглядело чужеродно и крайне антиэстетично среди деревянных построек, рядами сбегавших к озеру, рыбачьих лодок вдоль всего побережья и валунов, покрытых голубоватыми мхами. Среди валунов торчала деревянная табличка «Осторожно – змеи!», писаная, очевидно, для приезжих, потому что местных змеи уже давно не кусали – никакой яд население Кестеньги не брал.
Мою квартирную хозяйку звали тетя Оку, хотя по паспорту она была Акулина Семеновна. Я затруднялась определить, сколько же лет тете Оку, однако она рассказывала, что младший сын у нее чуть постарше меня, на заработки подался в Мурманск, дурак, и ни слуху ни духу, но к весне скорее всего вернется, нужен он кому в этом Мурманске. Сына тети Оку звали Шаша, и я поняла, что она так произносит имя Саша. Среди моих ровесников каждый второй был Саша, так что ничего удивительного. А Ийво, старший сын тети Оку, жил и работал шофером в райцентре Лоухи.
Тетя Оку пыталась общаться со мной по-карельски, но потом махнула рукой и поставила на мне как личности жирный крест, потому что я не умела печь калитки и варить уху из хариуса. А хариусов тетя Оку ловила сама, у нее и лодка была у мостков возле самого дома. То есть получилась такая странная вещь, что воды в доме у тети Оку вроде бы не было. Так, простой алюминиевый рукомойник над раковиной и ведро на полу. Но вместе с тем воды было целое море, тут же, в двух шагах, и это меня немного успокаивало, потому что я навострилась носить воду ведрами в баню и по вечерам обливаться из ковшика. И всякий раз тетя Оку на меня за эту процедуру ворчала: «Развела тут свою гигиену. Видали мы городских».
