– Зачем ты мне звонишь?
И Танюшка услышала, как кто-то на том конце кричит в ответ:
– Петр, я звонил тебе целый месяц! Куда ты, черт подери, пропал?
– Я в Финляндии по личному делу, ты же знаешь. И просил тебя всем передать, чтобы меня не беспокоили, – он старался говорить подчеркнуто деловым тоном, однако голос то и дело срывался. – Занимайся своим делом, и все. И научитесь там наконец обходиться без меня!
Танюшка прежде никогда не слышала, чтобы Петр Андреевич на кого-то кричал.
– Не обращай внимания, – чуть остыв, сказал он ей. – В России всегда одни проблемы. И всегда приходится кричать.
Они провели два дня в старом доме, вылезая из постели только для того, чтобы поесть, накинув пледы на плечи. Танюшка пристрастилась сидеть в кресле-качалке, которое обнаружилось в той комнате, где была остывшая печь. Она перетащила кресло в гостиную и залезла в него, завернувшись в плед, как в кокон. Она раскачивалась, потягивая вино, и думала, что вот же наконец тихое пристанище, приют, похожий на старинную шхуну, списанную на покой, в которой можно укрыться от житейских бурь, – сюда не долетали даже их отголоски. А за окном мокрая осень шумела рыжими, красными, бурыми листьями, безжалостно кидая их прямо в черное застывшее озеро, и только сумрачные ели держались стойко, как стражи. Странно, что не было видно птиц, только однажды утром сорока мелькнула за окном. Кто-то ведь жил в этом доме до них, сидел в кресле-качалке, может быть, так же потягивая вино…
– А кто жил в этом доме? – спросила она.
– Сумасшедшая старуха. Ее увезли в дом престарелых, а дом дети продали мне вместе с мебелью. Я решил пока от нее не избавляться. Ты не против?
– Мне здесь нравится, – ответила она.
И это была правда, хотя каждый новый день был похож на предыдущий и ничего нового не привносил в их существование, застывшее, как черное озеро. Разве что однажды пришли рабочие, наладили отопление – кажется, в подвале был котел, – и в доме сразу стало тепло, появилось ощущение настоящего дома. Еще она обнаружила в кладовке старое лоскутное одеяло, похожее на пестрое от листьев полотно осени, застелила им диван, и в комнате сразу стало радостно. Особенно интересно было рассматривать лоскутки, наверняка оставшиеся от одежды, которую некогда носили бывшие хозяева этого дома, – красные, желтые, бордовые, в горошек и цветочек. Она представляла себе, что лепестки в цветочек – это клумбы, в горошек – это идет снег, синие лоскутки были озерами, а желтые – веселыми пятнами солнца…
Однажды Петр Андреевич сказал, что ему придется отлучиться дня на два в Хельсинки, но ты тут не скучай, я нашел целую коробку книжек, наверное финская классика, тебе лучше знать. Проголодаешься – сходишь в лавку, это сразу за погостом, заодно прогуляешься. Место тут пустынное, хулиганов нет. Конфет только много не покупай, конфеты у них невкусные. А я вернусь самое позднее в пятницу утром.
– А что делать, если ты не вернешься?
– Я вернусь, глупыха. Соскучиться не успеешь.
Легко потрепав ее по щеке и поцеловав в лоб, как ребенка, он сел в машину, и когда дорога опустела, она подумала: неужели все это правда? Неужели теперь так и будет, что ей придется ждать в пустом доме, когда он приедет, и рассматривать лоскутки, а когда он приедет, они залезут в постель на несколько дней, пока ему опять не придется уехать, и она снова будет ждать его возвращения. Но ведь так не может продолжаться вечно.
Одевшись потеплей, потому что воздух уже выстыл, она решила осмотреть окрестности. Всю деревню можно было обойти за пятнадцать минут, однако ее интересовал старый погост сразу за церковью, нацеленной черным шпилем в самые облака. Наверное, это была очень старая церковь, как и все в этой деревне. У дороги вдоль озера росли корявые вековые ивы, а в траве прямо под ними белели какие-то запоздалые маленькие цветочки, стойкие и смелые, если выдерживали первые ночные заморозки. За все время прогулки вдоль озера ей не попался навстречу ни один человек, только со стороны шоссе пару раз доносился гул проезжавших мимо лесовозов.
Кладбище как бы врастало в дорогу или, напротив, вырастало из нее. Самые старые памятники, еще девятнадцатого века, стояли прямо на обочине, она присела возле одного и разобрала, что здесь покоится молодая женщина вместе с новорожденным ребенком, прожившим всего два дня, и эта скупая надпись, выбитая на камне лет сто пятьдесят назад, почему-то резанула, как будто чужая боль до сих пор не утихла, а так и висела в воздухе. Она нашла еще пару старинных памятников, а дальше потянулись могилы уже двадцатого века: видно, что лет пятьдесят назад жизнь била здесь ключом – судя по количеству умерших, как ни странно, но потом, в восьмидесятые, почему-то остановилась… Вокруг стояла глухая тишина. Ей вдруг представилось, что если выйти на какой-нибудь мост через озеро, как на известной картине «Крик», и широко открыть рот, то никакого крика не получится, а если получится, то немой, потому что мирок вокруг окончательно оглох, ни шороха, ни всплеска. Кошка мелькнула в траве и так же бесшумно шмыгнула в кусты, бросив на нее злобный взгляд, каким обычно деревенские встречают чужих.
За кладбищем начинались одинаковые аккуратные домики, крашенные охрой, с белой оторочкой окон и крыш. Домики выглядели обитаемо, но во дворах было пусто. Интересно, если привезти сюда Майку… Есть ли по соседству другие дети? И что Майка будет здесь делать? Не выдержит и двух дней.
Танюшка повернула назад. Обратная дорога пролетела совсем незаметно и показалась в два раза короче, как будто деревня морочила ее, растягивая и сокращая свои тропинки. На крыльце она заметила свежие рекламные газеты. Значит, почтальон узнал, что в доме кто-то поселился. Она подобрала газеты и оставила их в прихожей на полке для обуви – на тот случай, если все-таки попытается протопить печку, хотя прежде надо было где-то раздобыть дров. В холодильнике она обнаружила какие-то полуфабрикаты, приготовила их и съела без аппетита. Книжки, которые рекомендовал ей перед отъездом Петр Андреевич, оказались пустыми детективами, поэтому она предпочла им рекламные газеты, обнаруженные на крыльце, – в них, по крайней мере, сообщалось, какие товары и где можно купить со скидкой, а также нашлось расписание увеселительных мероприятий в Лахти – хоть какая-то зацепка за утраченную реальность.
«Lopeta aamupalan syöminen, syö lounaaksi pelkkää salaattia ja juo vettä joka ilta ennen kilpailua», – вещала передовица рекламного приложения, то есть: откажись от завтрака, в обед питайся одними салатами, а вечером выпей воды. Таким образом жюри советовало готовиться к грядущему конкурсу красоты. Ниже реклама кричала: «Edulliset kauneus-kilpailumekot», обещая продать по дешевке платья для конкурса красоты. Помешались они все на этом конкурсе «Мисс Хельсинки».
Она накинула курточку и вынесла на веранду кресло-качалку. Тусклое солнце, притупленное вечерней дымкой, зависло над озером, подкрашивая небосвод клюквенным соком. Она сидела на веранде долго, даже после того, как домашнее сонное тепло уже полностью покинуло тело, кресло мерно покачивалось и поскрипывало под ней, звуки так и не проявились, ватная тишина постепенно заволакивала сознание. Она тщетно пыталась побороть в себе горькое чувство никчемности, коварно поднявшееся со дна, стоило только ей остаться в одиночестве. Бокал вина только усугубил меланхолию, она как будто вышла из-под гипноза, в котором безвылазно пребывала последние две недели. Что же такое она сотворила со своей жизнью? И как такое могло случиться, что она стала любовницей собственного свекра? А если кто-то узнает – это же вообще полный кошмар! Только она не хотела разбираться в этом кошмаре, ее затянул черный, слепой омут страсти, в котором она барахталась, понимая, что ей все равно не выбраться …
