– Жена еще в прошлом году ушла, – сказал Гера. – Говорит, руки у меня из жопы растут, поэтому и заработать не могу прилично. Нашла себе какого-то дальнобойщика, а у него в каждом городе на трассе наверняка еще по такой же бабе.
– Скучаешь? – Танюшка пыталась поймать глазами и зафиксировать шатавшийся шпиль, но это не удавалось.
– Не знаю… Поначалу сильно обидно было. Я к ней вроде бы прикипел, притерся. Конфет покупал с каждой получки, чтобы знала, что я ее люблю. А ей, оказывается, новая шапка нужна была. Норковая. А это половина моей зарплаты. А жить потом на что?
– Налей-ка мне еще.
– Дак, может, ко мне пойдем? Тут недалеко. У меня сало есть, вот такой шмат! На прошлой неделе у хохла одного купил.
Танюшка подумала, что ей совершенно все равно, куда идти, лишь бы заглушить эту рвущую, саднящую пустоту внутри, от которой хотелось выть на луну или даже на белесый шар фонаря, выкатившийся на небо в просвете елей. Она еще раз взглянула на шпиль. Теперь он торчал упруго, грубо, зримо, как штык.
– А пошли!
В подъезде разило мочой.
Герина квартирка на первом этаже больше походила на подвал со слепыми окошками, кое-как обставленный мебелью конца семидесятых. Стол на кухне прикрывала порезанная вдоль и поперек клеенка, на которой еще видны были фигурки волка и зайца из «Ну, погоди!». Последнее обстоятельство очень нехорошо отдалось внутри. Может быть, потому, что в детстве ни одна девочка не мечтает пить пиво в компании едва знакомого Геры, да и вряд ли сам Гера мечтал стать пьяницей, когда вырастет, и те люди, которые выпускали эту клеенку, никак не думали, что на ней будут грубо кромсать сало в качестве закуски к жбану «Клинского»…
– Ты кем хотел в детстве стать? – спросила Танюшка.
– Да космонавтом же, ё… – Гера кромсал сало огромным ножом, который подспудно навевал мысли об смертоубийстве.
– А, ну да. А я артисткой, – сказала Танюшка, чтобы стряхнуть морок. – Или манекенщицей на худой конец. И в результате работаю знаешь где?
– Где ты работаешь?
– В этом… овощехранилище. Ну, на Заводской.
– Я там однажды подрядился лук перебирать. Знаешь, что самое противное в жизни?
– Что?
– Это скользкий гнилой лук. А хорошо, видать, тебе там платят.
– С чего ты взял? – Танюшка слегка поморщилась при воспоминании о гнилом луке. Когда-то его лежали целые горы возле старого овощехранилища.
– Ну ты вся из себя такая.
Он потянулся к ней через стол обеими руками, не больно-то чистыми, как смогла заметить Танюшка и еще подумала, как же он такими руками резал сало.
– Ты только давай не кочевряжься, – сказал Гера, когда она едва заметно отшатнулась. – А то я не понимаю, чего девки на вокзале сидят нога на ногу.
– На вокзале девки за деньги себя предлагают, – сказала Танюшка, – а не наоборот.
Ее не покидало ощущение гнилого лука.
– Ну нет у меня денег, я же сразу сказал.
– А тогда катись-ка ты колбаской! – Танюшке вдруг захотелось съездить Гере по роже, но она только ударила его по руке.
– Э, ты чего?
– Ничего. Где туалет? Тошнит меня, понял? – она вскочила и метнулась в санузел, дверь которого выходила в крошечный коридорчик, заваленный всяким хламом.
Переждав пару минут возле изъеденного ржавчиной унитаза, она тихонько выскользнула в прихожую, а потом, только схватив сумку, в подъезд. В нос опять ударило мочой, и ей действительно стало плохо. Наконец оказавшись на воздухе, она согнулась возле электрощитовой и освободила желудок от пива, которое теперь, как ей показалось, тоже отдавало мочой и гнилым луком. Гера не стал ее преследовать.
Вернувшись на вокзал, Танюшка поймала такси, хотя таксисты на вокзале драли втридорога и вечер еще не перетек в ночь, однако она поняла это, только когда вернулась домой. Большие часы в гостиной показывали всего половину одиннадцатого. Сергея не было, и она решила, что он уже не вернется, скорее всего некоторое время пересидит в родительской квартире, а там… Впрочем, все равно. Ну и пусть. Она залезла в душ и минут сорок стояла под очень горячими струями, как будто пытаясь согреться, хотя холод был не снаружи, а внутри. Потом, едва обтерев тело, рухнула в постель и почти мгновенно провалилась в черный липкий кошмар.
В понедельник Петр Андреевич неожиданно заехал к ней на работу. Спокойный, подтянутый, упакованный в светло-серый костюм с искрой, напоминавший Танюшке футляр для дорогого колье, он сообщил, что с Майкой все в порядке и что она вернется домой, как только все утрясется. А что значит утрясется? Разве может что-нибудь вот так взять и утрястись? Танюшку буквально колотило, еще немного, и она бы расцарапала свекру лицо и порвала светло-серый костюм, однако Петр Андреевич принялся спокойно растолковывать, что для Майки это лето очень важно, пускай хорошенько отдохнет… Его голос звучал ровно, как морской прибой, и Танюшка неожиданно ощутила себя покачивающейся на волнах в легкой лодочке на морской глади. И будто бы даже повеяло морским бризом с привкусом соли и водорослей.
Потом внутри опять вспыхнула звенящая пустота, и Танюшка прислонилась к стенке, чтобы устоять на ногах.
– Тебе надо развеяться, – произнес Петр Андреевич, легко подхватив ее под локоток. – Если в сентябре будешь в Хельсинки, может, сходим куда-нибудь пообедать?
Он сказал это полувслух, вплотную приблизившись к ней, и она почувствовала на ухе его теплое дыхание, от которого стало немного щекотно, и она еще плотней вжалась в стенку.
– Ну так как? – он повторил, пожалуй, слишком настойчиво.
Она просто не нашлась, что ответить, растерялась, боясь даже повернуть к нему голову. Тогда он мягко пожал ей руку, попытавшись скрестить свои пальцы с ее и, так и не получив ответа, коротко простился и зашагал прочь по гулкому коридору.
Она наконец спохватилась, что, может быть, показалась ему невежливой. Нет, вообще, зачем она так просто отпустила его? Вспыхнув от неловкости, Танюшка поспешила в вестибюль и застала его у зеркала, когда он поправлял галстук, может быть, нарочно оттягивая свой уход.
– Петр Андреевич! – Танюшка почти крикнула. – А вы что же, разве будете в Хельсинки?
– Я был бы страшно рад тебя видеть, – ответил он неопределенно и улыбнулся ей напоследок.
Хлопнула дверь. В этот момент ей почудилось, что на самом деле все не так и страшно и, может быть, действительно каким-то образом утрясется. И ей самой даже удалось улыбнуться.
Медленно поднимаясь по лестнице, она думала, как же и зачем Петр Андреевич разузнал, что в сентябре ей предстоит командировка от фонда в Хельсинки, причем недели на две, ей нужно будет сопровождать художественную выставку. И что забыл в Финляндии сам Петр Андреевич? И как она сможет с ним связаться? Куда позвонить и что сказать? «Здравствуйте, Петр Андреевич. Я в Хельсинки. Давайте сходим куда-нибудь пообедать»? Легкий холодок пробежал у нее по спине. Она остановилась, чтобы взять дыхание.
