* * *
С наступлением 1838 года Николая Павловича растревожили слухи об увлечении наследника цесаревича Александра Николаевича фрейлиной императрицы полькой Ольгой Калиновской. Цесаревичу было двадцать лет. Для своего возраста он выглядел зрелым красивым мужчиной с правильными чертами лица и большими голубыми глазами. Но государя больше волновал не его внешний облик, а слабость характера наследника. В беседе с женой Александрой Федоровной император признал:
— Саша тревожит, он дает себя легко увлечь. Я все время надеялся, что это пройдет с возрастом, так как основы его характера настолько хороши, что с этой стороны можно ожидать многого. Боюсь, как бы основы сии он не растерял, тогда Саша пропал. Его работа будет не легче моей. Ему нужна твердая воля.
— Неужели мы чего-то упустили в воспитании? — испуганно произнесла Александра Федоровна, с надеждой глядя на мужа.
— У сына был замечательный воспитатель Карл Карлович Мердер, — уверенно произнес император.
— Я помню его. Хороший человек, — тихо произнесла императрица.
— Мы с ним вели переписку. Незадолго до смерти он сделал обзорное поведение и прилежности в учении Саши. Там много было перечислено хороших качеств. Но… — Николай Павлович замялся, посмотрел на испуганное лицо жены и, мотнув головой, словно отбрасывая сомнения, сказал: — Он честно написал о недостатках сына. Сообщил о слабости воли, о лени ума, который боится работы, о недостатке честолюбия. Он писал, что наследник больше боится неудачи, нежели стремится быть в деле своем первым. Я боялся, что ты будешь сильно расстраиваться и не показал письма. Прости. Я больше об этом не могу говорить.
Покинув жену, Николай Павлович долго не мог сосредоточиться на работе.
«В его возрасте я был тоже легкомыслен, — успокаивал себя император и начинал перебирать в памяти события почти двадцатилетней давности. — Я был впечатлителен. Мог расплакаться по пустяку».
Холодный ветер из открытой форточки ожег щеку. Он вдруг отчетливо увидел Сенатскую площадь, запруженную войсками, и себя на коне.
«Если бы Саша оказался в такой ситуации, он бы попросился на переговоры», — стремительно пришедшая мысль испугала его.
Николай Павлович попытался снова представить сына среди генералов в декабрьском дне 1825 года. Они переговариваются, обсуждают начало активных действий против мятежников. Вот он в форме лейб-гвардии Измайловского полка, высокий, красивый, проскакал вдоль линии полков к артиллерийской батарее.
«Нет! Нет! Он никуда не скачет. Он сидит на коне, опустив голову. На его лице сомнения», — Николай Павлович прерывает размышления и тупо смотрит на гладкую поверхность стола.
Он недавно был в Киеве. Останавливался в генерал-губернаторском доме и занимал кабинет Дмитрия Гавриловича Бибикова. На следующее утро вместе с губернатором они выехали осматривать казенные учреждения Киева.
Государь сидел в коляске, как вдруг лошади в испуге свернули вбок и кучер с трудом мог их остановить. Выглянув вперед, Николай Павлович увидел вполне прилично одетую даму, которая махала листом белой бумаги. Он подозвал ее к себе. Она, обливаясь слезами, протянула ему письмо, исписанное ровным каллиграфическим почерком.
Увидев фамилию — Канарская и поняв, что речь идет об одном из злостных бунтовщиков 1825 года, государь сначала решил вернуть послание, но сдержался и принялся за чтение. По мере того, как он читал, начинало учащенно биться сердце. Едва завершив чтение, император сердито промолвил:
— Ни прощения, ни даже смягчения наказания вашему мужу я дать не могу.
Женщина протянула в мольбе руку. Он крикнул кучеру:
— Пошел!
У него на языке вертелось и вот-вот должно было вырваться: «Да пошли вы все от меня. Сие говорю вам я — Николай Павлович Романов, у которого, как и у большинства из вас, есть сердце, есть чувства сострадания. Чего вы смотрите на меня и восхищаетесь моей твердостью всегда и всюду нести кару тем, кто покусился на самодержавие, кто хотел утопить в крови императорскую семью. Но я же человек, со всеми присущими ему недостатками. Мне жаль эту женщину. Я представляю, с какой надеждой она ждала сию встречу, и теперь знаю, какие потрясения постигли ее, одинокую и брошенную всеми».
Он едва доехал до губернаторского дома, боясь в дороге обнаружить слабость. Удалившись в свой временный кабинет, император зарыдал.
В это время генерал-губернатору принесли срочное сообщение для государя. Бибиков направился в свой кабинет. Он миновал одну дверь и застыл в изумлении перед второй: в небольшом промежутке между дверей стоял император и трясся от душивших его рыданий.
— Что с вами, ваше величество? — пробормотал растерянный губернатор.
— Ах, Бибиков, когда б ты знал как тяжело, как ужасно не сметь прощать! — сквозь слезы сказал государь. — Простить сейчас не могу. Это была бы слабость. Но спустя некоторое время прикажу представить мне дело Канарского.
* * *
Находясь под впечатлением встречи с женой мятежника, Николай Павлович в тот же вечер вспомнил еще об одном бунтовщике, с которым, в отличие от Канарского, был знаком с детских лет, но который волей судьбы стал его врагом. Это был капитан Норов, осужденный Верховным уголовным судом по второму разряду.
Норова лишили дворянства, чинов и приговорили к политической смерти с последующим направлением на каторжные работы на 15 лет. После встречи с императором в 1826 году, ему сократили срок до 10 лет.
Николай Павлович продолжал следить за судьбой Норова, постепенно смягчая ему наказание. Он словно чувствовал за собой вину. Тот случай, когда на разводе конь великого князя обрызгал грязью одного из лучших офицеров бригады, героя войны с Наполеоном, стал переломным в жизни капитана. Не погорячись тогда великий князь, может, не озлобился бы так офицер, не поддался бы на уговоры мятежников и не примкнул к ним. Понимая свою вину, император помогал Норову.
В ссылку в Сибирь Василий Сергеевич не был отправлен. С 23 октября 1826 года по 23 февраля 1827 года он содержался в Свеаборгской крепости. Потом была Выборгская крепость, Шлиссельбургская. 12 октября по особому высочайшему повелению вместо ссылки Норова отправили в Бобруйскую тюрьму в крепостные арестанты без означения срока. В Бобруйске он пробыл 8 лет и был переведен в роту срочных арестантов.
В крепости Норов прочел много книг по военной истории. Позднее он и сам занялся сочинительством и выпустил «Записки о походах 1812–1813 годов. От Тарутинского сражения до Кульмского боя». Записки вышли без указания автора.
В феврале 1835 года Николай Павлович повелел перевести Норова из роты срочных арестантов в действующие войска на Кавказ. 20 апреля 1835 года он был зачислен рядовым в шестой линейный Черноморский батальон.
Василий Сергеевич, как уважительно называли его сослуживцы, благодаря воинским талантам занимал особое положение в армии. К нему за советами обращались известные генералы Кавказского корпуса, приглашая для разработки отдельных операций. Так, по подсказке Норова было организовано сухопутное сообщение в Абхазии, предложен план похода от Сухуми в Цебельду, увенчавшийся успехом. Позже он разрабатывал операцию у мыса Адлер. 20 апреля 1837 года Норов был произведен в унтер-офицеры.
