— Оставь, никому не уступлю чести командовать 1-м батальоном Преображенского полка.
14-е декабря ознаменовалось небывалой дотоль наградою. Иподиакон Прохор Иванов был украшен первый в дьяконовском сане от существования нашей церкви — орденом святой Анны 3-й степени.
* * *
На другой день, 15 декабря, в большой аванзале Зимнего дворца давали парадный обед для всех принимавших участие в пресечении бунта 14 декабря. После праздничного тоста, при громе военной музыки, Николай Павлович разговаривал с постаревшими ротными командирами, с генералами. Разговор с воспоминаний о стоянии на Сенатской площади плавно перетекал на польское восстание, на крестьянскую реформу, финансовую, строительство железных дорог, открытие новых мануфактур. Осмелевшие от доверительности речи императора, собеседники, восхваляя участие его в преобразовании государственной системы, все чаще упрекали в участившихся в стране казнокрадствах и расплодившейся бюрократии.
Император тут же вспомнил, как после вступления на престол встретился с профессором Георгом Фридрихом Парротом, и как разрешал ему откровенно высказывать свои взгляды на внутреннее управление страной. Профессор Паррот выстроил для императора схему преодоления бюрократии, начиная с ее расчленения и заканчивая полным уничтожением, а в дальнейшем неприятием ее в государственном аппарате.
Вспомнив добрым словом профессора, он признался собеседникам, что в тридцатые годы переписка с Парротом прекратилась, и ничего из задуманного им не было достигнуто. Государь попытался оправдаться, что он, где бы ни бывал, железной рукой пресекал кражи, финансовые нарушения, изгонял из сферы управления волокитчиков.
Кто-то из собеседников, слушая императора, обронил:
— С бюрократией и казнокрадством надо бороться системно и всем миром. Все остальное — пшик!
— Помните, ваше величество, ваши слова, когда мы с вами проверяли строительство Брестской крепости? — выдвинулся вперед генерал-адъютант Васильчиков.
— О чем ты, Виктор Илларионович?
— О стоимости кирпича.
— ?
— Вы там кирпич взяли в руку и спросили окружение: «Знаете, из чего сделан он?»
«Полагаю из глины», — ответил кто-то из свитских.
«Нет, — ответили вы, — из чистого золота. По крайней мере, я столько за него заплатил».
169
— Вспомнил! — качнул головой император и, вскинув голову вверх на Васильчикова, с иронией сказал: — Теперь ты вспоминай, как тебе взятку за мост в Киеве предлагали.
Вокруг зашумели.
— Было дело, — поджал губы Васильчиков, поднял руку, дождался, когда шум стихнет, тихим голосом начал рассказывать:
— При строительстве в Киеве днепровского моста, замечательной архитектуры, каменного на шести устоях, воровство достигло невероятных размеров. Это дошло до государя, он послал туда проверяющих чиновников. Провели дознание, но ничего не раскрыли. Слухи о воровстве продолжали поступать. К сведениям о воровстве добавилось сообщение, дескать, строит мост немец, родственник императрицы Александры Федоровны. Тогда его императорское величество посылает туда меня. Я даже в Киев не въехал, был встречен на мосту строителем, который подал мне пакет. В этом пакете лежал отчет о строительстве моста и двести тысяч рублей банковскими билетами. Пакет этот я отправил государю. Следствие, произведенное им, обнаружило кражу на миллион.
170
— Как наказали строителя?
Васильчиков замялся, посмотрел на императора.
— Инженер отделался тем, что прослужил три года на Кавказе без лишения чина, деньги же остались при нем, — сердито сказал Николай Павлович.
Собеседники тихо зароптали.
— Чего возмущаться? Я бы его в Сибирь на вечное поселение отправил, но закон на стороне немца оказался, — хмурясь, ответил император.
Шум усилился.
— Возмущаетесь? — Николай Павлович сделал удивленное лицо, обвел взглядом соратников. — Тут кто-то из вас сказал, что бороться надо с таким злом системно и всем миром. Так где вы, мои борцы? Ведь до чего дошли, у нас в России стало неприлично честно жить! Не верите? Тогда слушайте, я вам одну небольшую, но поучительную историю расскажу.
Значит, было это так, — сказал он, прокашлявшись в кулак. — Попросил меня министр финансов назначить на вакантную должность управляющего петербургской таможней Анания Максимовича Требинского. Сказал, мол, Требинский наладил дело в таганрогской таможне, и она стала приносить доходы больше, чем другие. Я же знал, что до этого на петербургской таможне чиновники жили крезами, имели богатые кареты с рысаками, роскошные квартиры и одаривали содержанок бриллиантами. Ну, думаю, давай попробую.
Требинский и впрямь скоро порядок навел. Сам жил скромно, как мне докладывали, ходил пешком на работу и требовал ревностной службы от подчиненных. Доход таможни в первый год его управления повысился на четыре миллиона рублей по сравнению с предыдущим годом.
Я как-то остановил его на улице. Спросил, почему, дескать, ходишь пешком?
«Нет экипажа, ваше величество. Получая жалование четыре тысячи рублей в год, нельзя иметь в Петербурге экипаж», — ответил мне он. «Дам тебе экипаж», — сказал я и приказал отпускать Требинскому из кабинетных денег на экипаж по полторы тысячи рублей ежегодно.
Министр финансов иначе отнесся к многочисленным жалобам служащих таможни и высших чинов на Требинского, обвинявших его с самого начала заступления в должность в притеснениях. Министр стал беспокоить честного служаку, придираться к нему.
Вот тогда-то и пришло ко мне прошение от Требинского об освобождении его от должности и выходе в отставку. Я тут же вызвал его к себе и сказал: «Знаю, тебя сильно жмут, а ты не бойся. Послужи еще, а сейчас возьми свое прошение назад».
Требинский продолжал служить верой и правдой, но злобствующие не унимались, все гнуснее интриговали против него, распространяя всякую клевету. Не выдержал старик, снова подал прошение об отставке и пошел ко мне. Пришел, обрисовал обстановку и категорично сказал, что в такой атмосфере не сможет управлять таможней. Тогда я ему заметил: «Ну, старик, с этими подлецами и я ничего не могу поделать! Выходи в отставку!»
— А что я мог ему еще сказать? — Николай Павлович повел плечами, словно стесняясь своего бессилия, и добавил: — В благодарность за честную службу я назначил Требинскому пенсию в размере полного его жалования и оставил за ним право на экипажные деньги в том же, как и ранее, размере.
171
* * *
Ложась спать после затянувшегося торжества, Николай Павлович ругал себя за слишком откровенный разговор, затеянный с соратниками. Все, что он высказал им о несовершенстве устройства государственной системы, о провалах в крестьянской реформе, бюрократах и казнокрадах, ранее мог доверить только брату Михаилу Павловичу.
