— Хочу тебе признаться кое в чем… Я знаю о вас с Оливером Осборном.
Она перестает жевать, а кусок, который она пытается проглотить, попадает не в то горло.
— Как ты догадался?
— Нашел каблук с жевательной резинкой на нем.
— Черт побери!
Ей определенно не очень приятно сознавать, что она не так умна, какой себя считала.
— Хорошо, — говорит она с улыбкой секунду спустя. — Я немного пошалила. Все прошло и забыто. Может, настало время завести ребенка.
— Это будет интересно.
Я представляю, как Лиз будет держать на руках ребенка, кормить его, укачивать, а потом присядет у детской кровати и подумает: «О’кей, и как мне из всего этого теперь выбраться?»
После ужина она начинает собирать одежду и книги, которых оказывается совсем немного.
— Встреча с Айви была единственным хорошим событием в моей жизни, — говорю я ни с того ни с сего, сидя на диване, в то время как она ходит вокруг, пакуя коробки.
— Даже не знаю, верить ли тебе.
— Можешь мне поверить на слово: я потерял все как профи.
— По улицам таких профи много ходит.
Я слышу голос Вилли: «Макдоналдс? Старбакс? Кинкос?»
— Есть какой-нибудь шанс, что вы вновь можете сойтись? — спрашивает она, заталкивая чулки и колготки в вещевой мешок.
— А еще есть Лесли Ашер-Соумс, — говорю я.
— Я тебя умоляю! — Лиз застывает с черным лифчиком в руках. — Больше даже не думай о ней.
— Я бы мог сказать то же самое о ваших отношениях с мужем.
Она засовывает лифчик в мешок, рывком застегивает молнию и говорит дружески, но довольно резко:
— А не пошел бы ты на три буквы?
* * *
Никому не хочется сознавать, что ты не так умен, как себе представляешь. У иного только от удара обухом по голове в мозгах наступает просветление, и он понимает, какой же он законченный идиот.
Как истинный хранитель кабинета Марка Ларкина, я посвящен во все его дела и изучил распорядок дня. Я знаю его привычки, и он редко изменяет им: приходит на работу в девять двадцать, уходит на обед в час, и так далее. Поэтому я ощущаю себя спокойно, отправляясь в его кабинет, чтобы послать от его имени себе сообщения; я уверен, что ему ни за что не застукать меня.
Я начал крепить нашу вновь обретенную дружбу. Например, я отсылаю с его компьютера себе следующее сообщение: «У этой Шон Джефферсон определенно имеется пара ног, как думаешь, Пост?» На что я отвечаю: «Не может быть! Хорошие шпильки. До самых ушей». Или: «ЛАРКИНМ кому ПОСТЗ: „Янки“ выглядели вчера ночью трижды ущербными». На это я пишу: «„Босокс“ ни разу не выигрывали чемпионат по бейсболу с каменного века, „Боссман“ и „Янкс“ выигрывали, и что? 200 в прошлый раз?!?!»
И все в таком духе, всякий такой бред из разряда приятельских подначек. «Иногда просто не знаю, что бы я без тебя тут делал, старичок», — написал он мне однажды, на что я ответил: «Пожалуйста, Марк, не пытайся меня растрогать».
У меня в жизни не было настолько близкого друга!
И вот как-то в конце июня я сижу в его кабинете и пишу сообщение на адрес ПОСТЗ («Восхищаюсь твоей статьей о Сагапонаке
[24], Пост. Просто зачитываюсь».), когда над строчкой «Входящие» загорается зеленая стрелочка. Солнце светит мне в спину, и я ощущаю выступившие на шее капельки пота.
Я дважды щелкаю мышкой и вижу, что письмо от МИЛЛЕТМ.
Подняв голову, я смотрю сквозь открытую дверь в коридор и убеждаюсь, что никого нет поблизости: ни тени, ни шороха. Я щелкаю еще раз, открываю письмо и читаю:
Я в своем кабинете и думаю о тебе, мои трусы промокли насквозь. Хочу ощутить твой член в себе.
И тут обух бьет меня по голове.
Как я мог быть таким идиотом?! Что за полный кретин! У меня сводит живот.
Я отвечаю:
У меня встает на тебя, когда я представляю твою роскошную грудь, величаво колышущуюся подо мной взад-вперед.
(Надеюсь, я попал в точку с «грязными» словечками.) Капли пота на шее, несмотря на то что на них светит солнце, колют меня, как растаявшие льдинки.
Кончай с поэзией и спеши в мой кабинет. Я хочу тебя так сильно, что чувствую это на вкус.
Марджори, я смотрю, нисколько не изменилась, только теперь ей не надо прибегать к услугам лестницы «Б», когда у нее есть личный кабинет.
Я пишу в ответ:
Нет. Прямо сейчас не могу. Важную вещь готовлю.
На что она отвечает (и я предвидел это):
Ну, тогда, как будет готова, неси ее сюда, Парень.
(Должно быть, Марк Ларкин обязал ее через суд использовать на письме знаки препинания: Марджори теперь расставляет запятые и использует заглавные буквы…)
Должен признаться, что все это меня слегка забавляет. Некоторые мужчины платят молодым смазливым мальчикам, чтобы те трахали их жен, пока они хлещут себя плеткой или чем-то иным забавляются, решив: «Раз уж ты делаешь это лучше меня, делай, а я откинусь, расслаблюсь и получу удовольствие от шоу». Точно так же они нанимают мальчишку из соседнего квартала, чтобы тот стриг их газон. Но что я делаю? Прикидываюсь мужчиной, которого ненавижу больше всех на свете, и пишу от его имени эротические послания («Я хочу излиться в твою хлюпающую влажность») женщине, которую желаю сильнее всех на свете. Это фарс, и я получаю огромное наслаждение от двусмысленности этой ситуации, за исключением… за исключением того, что не получаю никакого насаждения! Я всего лишь горблюсь над клавиатурой перед монитором с потными ладонями и выпрыгивающим из груди сердцем! О, если бы я, как Зевс, мог превратиться в белого лебедя Марка Ларкина, я бы, дрожа от нетерпения, метнулся в ее кабинет, закрыл бы когтями дверь и погубил свою зардевшуюся Леду в юбке, тряся лебяжьими чреслами на «версальском» коврике. Но у этого фарса нет развязки.
«Не могу сейчас разговаривать», — пишу я ей, заканчивая переписку, которая ни к чему не приведет.
Вернувшись к своему столу, я чувствую спазм в животе и сгибаюсь пополам, затем все-таки встаю, хватаю какие-то бумаги и отправляюсь в кабинет Марджори.
Она флегматично жует сэндвич с ветчиной, ржаным хлебом и листком салата.
— Что это? — спрашивает она.
— Кто занимается дизайном статьи о Сагапонаке?
— Этот вопрос еще не рассматривался. Я думаю, что это будет Ванесса.
