Из своего личного опыта я хорошо знаю, что, когда кого-то нужно снять для журнала и заходит разговор об «одной штуке», дело может оказаться весьма хлопотным. Один очень знаменитый актер захотел сняться в красном «Мустанге» шестьдесят пятого года выпуска и оставить затем автомобиль себе… и получил его. Одна актриса, не менее известная, придумала фотографироваться только обнаженной в шиншилловой шубке на водяном матрасе, и редакция согласилась, а шубку актриса, конечно же, оставила себе. «Я соглашусь на съемку при условии, что на мне будет точно такое же платье, какое было на Мэрилин Монро, а снимать будем на решетке воздуховода в тот момент, когда в подземке будет проходить поезд, чтобы платье надулось воздухом», — сказала одна экстравагантная модельерша, и на это пошли тоже.
— О’кей. Что же это? — спрашиваю я Даффида уже заплетающимся языком.
— Не хочу, чтобы я на фотоггафии выглядел счастливым. Пгосто убедись, чтобы на снимке я получился погруженным в газдумия.
— Думаю, что с этим не будет проблем.
Мы разбредаемся в разные стороны под мелким, моросящим дождем.
С каждой минутой, с каждым глотком свинцового воздуха я пьянею все сильней и сильней… Я пропитался запахом «Гиннеса», чужих сигарет и плесенью «Ройял Кембриджа». Каким-то образом я оказываюсь снова на Джермин-стрит.
— О’кей, я напился вдрызг, — рассуждаю я, возможно, вслух, — может быть, я потрачу эти деньги и закажу себе несколько рубашек в том магазине. И это будут не мои деньги, а деньги «Версаля», выделенные на фотосъемку.
На улице темно, я иду не очень ровно, а моросящий дождь уже превратился в ливень. Мой зонт остался на полу в «Оксен энд Дэйзи», и я снова промок насквозь.
Я иду прямиком к бутику. Мне хочется еще раз взглянуть на рубашки в витрине, прежде чем зайти внутрь.
Я шагаю вперед.
О!.. магазин закрыт, но я не останавливаюсь.
Болезненный треск раздается у меня в голове, нос расплющивается о витрину, стекло трескается, оглушительно звенит сигнализация. Кровь хлещет, словно из перевернутого пакета с молоком.
— Ох, черт, — охаю я безысходно…
Я готов расплакаться. Стекло все еще продолжает рушиться, и я слышу звяканье осколков о тротуар.
Моим первым порывом было — бежать. Вторым — черт побери, раз уж я все равно убегаю, почему бы мне не прихватить пару рубашек с так весьма кстати открывшейся витрины? Но звук сирен отрезвляет меня.
Я жду, а дождь льет как из ведра. Я вытягиваю рубашку из брюк и прикладываю ее нижний край к носу. Во рту теплая кровь, на вкус напоминающая прокисшую подливку к мясу. Каждый раз, когда осколок витрины падает на мостовую или внутрь, кажется, будто звенят монеты, выплевываемые игральным автоматом.
Наконец появляются «бобби»; их трое, и каким же жалким существом предстаю я перед ними: несчастный, промокший, весь в крови. Я рассказываю им все как было… и ощущаю себя полным придурком. (Но я и есть придурок!) Сначала они мне не верят, но потом до них доходит, что никто, даже американец, не смог бы придумать такого идиотского объяснения.
Они весьма любезно доставляют меня в больницу святой Марии, расположенную возле станции метро Паддингтон, где мне накладывают несколько швов и пластырь-повязку, напоминающую формой и размером коньячный бокал. Мой бедный нос сломан уже во второй раз за срок, не превышающий трех месяцев. Там же мне выписывают рецепт на приобретение очень сильного обезболивающего, так что мучения того стоят.
* * *
Изрядно обмотанный бинтами, все еще пьяный и к тому же напичканный кодеином, я заваливаюсь в дом Ашер-Соумсов, как и было запланировано ранее. Я не соображаю, что весь перепачкан кровью, а кроме того, опоздал на два часа.
Их дом в Болтонсе — это маленький, покрытый листвою рай: высотой в три этажа и весь белый, как кость — в точности такой, каким я его себе представлял. Повсюду террасы с колоннами, балконы, подрагивающие кружевные занавески и дивные выступающие окна. Ночью, когда луна льет разбавленный туманом свет на все это великолепие, он похож на огромный свадебный торт. Поместье Ашер-Соумсов глядит прямо на церковь святой Марии Болтонской, изящную постройку из позеленевшего от времени камня.
Кажется, что я вовсе не в городе, а парю на облаке над местами обетованными.
Но в тот момент, когда я из последних сил жму на кнопку звонка, я уже не в состоянии ни видеть, ни мыслить нормально. Я жду, прислонившись к входной двери так, что, когда она открывается, вваливаюсь в фойе, как колотушка.
— Что вам угодно? — произносит высокий бледный мужчина в темном костюме и с большой круглой шишкой под правым глазом.
— Я пришел, чтобы увидеться с Ашер-Соумсами. Вы скажете им, что я опоздал? — обращаюсь я к дворецкому. — Мое имя Захарий Пост.
— Я — Тревор Ашер-Соумс, — говорит он, ошарашенный моим внешним видом. — И мы уже хорошо осведомлены о вашем опоздании.
Только сейчас до меня доходит, что я должен был известить их об этом заранее.
— Что, ради всего святого, случилось с вашим носом? — спрашивает он, пока я делаю несколько неуверенных шагов, держась за стены, дабы удержать равновесие, и оставляя на них грязные отпечатки ладоней.
— Я сломал его, пытаясь получить несколько сшитых на заказ рубашек. Эти портные здесь… они такие грубые.
— Не угодно ли вам вытереть ноги?
Я возвращаюсь назад, шаркаю ногами по ворсистому черному коврику с изображением семейного герба (или это просто улыбающаяся мордашка?) и вхожу в дом… мои мокрые туфли издают громкие чавкающие звуки.
— Лилия! — выкрикивает Тревор. (Пока он кричит, я пытаюсь определить, что же это такое на его правой щеке.) — Лилия!
Лесли предупредила меня, что ее родители очень странные, старомодные и косные люди даже по британским меркам, но она не говорила, что ее отец способен голосом вызывать к себе цветы из ваз и кувшинки из пруда.
Он снова громко кричит:
— Лилия!
— Я иду, Трев… ради бога! — грассируя, отзывается кто-то с лестницы.
Вниз сходит Лилия Ашер-Соумс, которая лет тридцать назад могла бы быть точной копией Кэрол Ломбард. Сейчас она выглядит как любая богатая консервативная британка-мать в возрасте от пятидесяти до шестидесяти: розовые круглые щеки, подкрашенные каштановые волосы с серебристыми прядями и много румян… Они с мужем безупречно одеты: на Треворе — синий блейзер, красный жилет, желтый галстук, она — в длинной черной юбке, бежевой блузке и с жемчужным ожерельем.
— Боже мой! — судорожно вздыхает она, рассмотрев мое лицо.
— Я обычно выгляжу по-другому, — говорю я. — Можно мне присесть?
Они дают мне расписаться в большой старинной книге с золоченым обрезом, лежащей на маленьком столике возле входной двери. Сначала я думаю, что они затевают эту канитель с росписью в целях безопасности на случай, если после моего ухода недосчитаются пары серебряных чайных ложек или фамильных драгоценностей, но, полистав книгу, замечаю, что начата она в восьмидесятых годах девятнадцатого века и каждый посетитель или посетительница этого дома запечатлели здесь свое имя. Это означает, что теперь моя подпись будет красоваться рядом с именем Уинстона Черчилля! И, возможно, с именами таких людей, как лорд Бивербрук, Энтони Иден, леди Астор, Ивлин Во, принцесса Ди и… и кто знает, кого еще?
