— Всем привет, — говорю я, скорчив такую улыбку, словно объелся дерьма.
* * *
Если Айви не поднимет эту тему, то я тоже не буду вспоминать об этом. Мы просто забудем об этом или постараемся изо всех сил сделать вид, будто забыли.
Но на меня наводит ужас мысль, что однажды посреди рабочего дня она подойдет к моему столу, даст знак следовать за ней и на лестнице «А» поставит вопрос ребром: «Либо она, либо я».
Но бывают и такие времена — мужчины есть мужчины, как ни крути, они остаются свиньями, — когда я думаю: «Гм, эй, подожди… может быть, в моей жизни хватит места для них двоих! Может быть, у меня получится не попасться. У Лесли есть колли, так что с ней я могу встречаться не всегда, а у меня пусть останется Айви, которой отчаянно добивается ангельская, лучшая частица моей натуры. Может быть, у меня получится вытянуть этот „капитанский рай“».
Но это всего лишь опиумные грезы человека со сломанным носом, находящегося под воздействием обезболивающего.
Когда я выздоравливаю и возвращаюсь на работу, первое, что я вижу, — это как рабочий закрашивает краской жирное пятно от головы Нолана на стене нашего закутка.
— Здорово, что ты вернулся в строй, Захарий, — говорит Марк Ларкин. — Твой хобот не стал выглядеть хуже.
Он вводит меня в курс дела по материалу для раздела «В заключение» и по некоторым другим вопросам. Мне нужно по факсу взять интервью у одного сценариста, посетить недавно открывшийся второсортный ночной клуб, написать рецензии на две книги, пару заметок и отредактировать тонну бумаг.
— О, чуть не забыл! С завтрашнего дня у тебя будет новый сосед, — говорит Марк.
— Да, я так и подумал. И кто же это?
Немного поцокав и прищелкнув языком, он отвечает:
— Всему свое время, Пост.
В тот же день Вилли подходит ко мне и сообщает, что его переводят, о чем ему только что сказала Бетси, добавив: «Никому не говори до завтрашнего дня».
Мы обмениваемся несколькими шутливыми фразами (я называю его «сокамерником», он делает вид, что кидает в меня воображаемый мяч, потом мы решаем, что надо такое дело обмыть), но после того, как щенячьи визги заканчиваются, остается пронизывающее чувство опасности. Мы оба знаем, что это кратковременное затишье. Ощущение такое, словно все больше и больше растягивают резиновую ленту, и никто не может даже предположить, чем это все закончится.
Когда на следующее утро он раскладывает свои вещи по ящикам стола на новом рабочем месте, я сижу там и украдкой бросаю на него взгляды. Вилли ведет себя комично: сначала до упора открывает ящики стола так, что они скрипят, а затем с силой захлопывает их, словно предупреждая заранее, каким шумным и достающим будет он. Еще он начинает разговаривать с собой: «Гм, я мог бы поставить здесь карандашницу, конечно, но где тогда я буду держать свой дырокол? Я создам внутренний конфликт между карандашницей, в которой такие яркие и высокие карандаши, и дыроколом, черным и низким».
Когда он кладет вещи в нижний ящике, ему приходится, нагнувшись, встать на колени. От этого рубашка выбивается из брюк, и через прореху виднеется его красный толстый живот. Я понимаю, что если бы Вилли прямо сейчас предстал на собеседование в отделе кадров «Версаля», его ни за что бы не взяли.
Менее чем за неделю Нолан стал для меня кем-то вроде одногруппника по детскому саду: я помнил его имя, немного — лицо, и больше ничего. Но сидящий рядом Вилли весьма реален, и он вызывает у меня почти такое же чувство тревога, как когда паркуешься на маленькой улочке бампер к бамперу за большим грузовиком и вдруг замечаешь на нем надпись: «ОСТОРОЖНО: ОГНЕОПАСНЫЙ ГАЗ! ДЕРЖАТЬСЯ НЕ БЛИЖЕ 20 МЕТРОВ».
А еще Марк Ларкин сидит в своем кабинете, в десяти шагах от меня.
— Это ад какой-то, — говорит мне однажды Вилли. (Мы можем разговаривать теперь напрямую. Необходимость в электронной почте и телефоне отпала, но мы разговариваем шепотом.) — Он находится там, а мы — здесь.
— Прямо десница судьбы свела нас, — усмехаюсь я.
Вилли начинает петь песню Кенни Роджерса «Игрок»: «Ты должен знать, когда их держать, ты должен знать, когда их сложить, ты должен знать, когда убежать или когда можно просто уйти…»
Тут мимо проходит Марк Ларкин, спешащий на совещание с Важными Людьми и поправляющий на ходу галстук-бабочку.
— Я тебе не говорил этого, — шепчу я Вилли.
— Не говорил мне чего?
Я придумываю второпях:
— Крутой Наездник сказал, что ты не продержишься здесь и четырех недель. Слишком трудная работа. Он решил, что ты сломаешься.
— Он действительно так сказал?
Я киваю… и чувствую себя при этом полным подонком.
— Ты когда-то предложил засунуть галстук-бабочку ему в задницу, — говорит Вилли. — После того, как я прикончу ублюдка…
— Неужели я тебя об этом просил? — уточняю я, шокированный подобной черствостью.
— Да. Ты просил. И мне кажется, что это была неплохая мысль.
Мы с Вилли сидим в кабинете Марка Ларкина. Солнце светит в окно позади него, бросая вокруг белые блики и освещая безобразную картину на стене, превратив ее в бурлящую зелено-белую лаву.
Мы обсуждаем несколько произведений, в основном поступивших от писателей, чьи творения мы постоянно редактируем… Марк Ларкин доволен тем, что мне понравилась вещь, на которую я написал рецензию (мне она совершенно не понравилась, я слукавил), но он рекомендует кое-что изменить в ней.
— Это может быть положительная рецензия, Захарий, но в то же время острая. Положительная вовсе не означает скучная.
Я киваю и обещаю, что доработаю ее.
Он сообщает Вилли, что «Ит» мог бы напечатать его статью о Рейчел Карпентер (Вилли провел день в Атлантик-Сити с режиссером — победительницей фестиваля «Санданс»), под которую планируется отвести целую страницу.
— Ее картина выходит в прокат по всей стране, — говорит Вилли, — она будет иметь большой успех. Как насчет двух страниц?
— Тут дело в следующем, — говорит Марк Ларкин, берет в рот карандаш и откидывается назад, упираясь ногами в верхний ящик стола. — Она нудная… Я не могу даже понять, что там к чему.
Он стучит карандашиком по столу, оставляя на нем слюнявые пятна.
— Это из-за того, что я указал в статье себя? — спрашивает Вилли.
— Себя? Не думаю. Честно не знаю.
— Я имею в виду, что это не обычное интервью «вопрос-ответ». Мы вышли в город, мы выпили, мы поехали в «Трамп-Касл», просадили там все до последнего пенни, и она успела мне рассказать о себе все.
— В этом, может быть, все и дело. — Марк рывком выходит из позы полуэмбриона и ставит ноги на пол. — Мне обычно не нравятся такие вещи, чересчур фанфаронские.
— Это с очень большой натяжкой можно назвать фанфаронством.
