Комедийного облика бармен за стойкой читает «Дейли рейсинг форм», на весь бар звучит песня Джерри Вэйл. Как Вилли находит такие места? Мимо того, в котором мы сейчас сидим, я проходил тысячу раз, но мне ни разу не захотелось заглянуть сюда. Возможно, есть специальное руководство «ВПЕРЕД: Трущобы», или «Экстремальный путеводитель по мрачным, низкопробным барам с разбавленной выпивкой и песнями умерших и забытых итальянских эстрадных певцов».
Я сдаюсь.
— Ладно, сколько он зарабатывает?
Вилли наклоняется ко мне, облизывая губы. Число, которое он называет, превышает мою зарплату на шесть тысяч долларов.
— Разве это не преступление?
Просто поразительно, как от всего лишь нескольких слов — в данном случае цифр — у человека может свести живот.
— Это ужасно! — выкрикиваю я.
— Конечно, ясен пень.
Как он наслаждается этим… его действительно разжигает изнутри то, что Марк Ларкин зарабатывает больше, чем он, и это не дает ему покоя. Меня это тоже раздражает, но я не потеряю сон (во всяком случае, не больше чем на тридцать минут) и у меня не будет извращенных кошмаров. Вилли, однако, крупно повезет, если ему удастся вообще заснуть сегодня ночью.
— Тем не менее это все могло бы быть… — замолкает он на полуслове.
— Что «все могло бы быть»?
— У меня большая новость обо мне.
«Может быть, Вилли собрался уйти, — думаю я. — Ему пора уйти, потому что он ничего здесь не добьется». Я начал представлять себе жизнь в этом здании без него, и она не показалась мне привлекательной.
— Кажется, мне предстоит поджарить большую рыбу… — говорит Вилли. — Или, по крайней мере, так мне сообщили.
«Поджарить большую рыбу»? Выражение из моей прыщавой молодости времен классического рока в Массапикуа обостряет мои чувства Человека-паука.
— Ты слышал о претенденте на место Нэн Хотчкис? Кому оно достанется? — спрашивает он.
— Госпожа Сплетня летает во всех направлениях.
Я выпил только одну порцию, но от этой новости все вокруг меня начинает кружиться.
— Тем не менее, — продолжает он, — Нэн оттащила меня в сторону несколько дней назад и сказала, что она собирается замолвить за меня словечко перед Региной. Она сказала, что эта работа как раз для меня.
Ударила ли она по столу, когда говорила ему это?
— Что ж, это здорово, — говорю я, запинаясь.
Признаться ли ему, что мне Нэн тоже припасла рыбку покрупнее, чтобы я мог ее поджарить? Она, вероятно, сказала про рыбу и Оливеру Осборну, и Лиз Чэннинг, и, может быть, даже у Марка Ларкина есть важная рыбина. Может быть, даже все посыльные и чудаки из копировального бюро уже разгуливают каждый с дохлой форелью в кармане.
Но я сохраняю спокойствие и говорю Вилли:
— Поздравляю, когда будешь жарить эту рыбу, постарайся, чтобы чад не попал мне в глаза.
— Этого никогда не произойдет… Я никогда даже не положу эту долбаную камбалу в свою гребаную сковородку. Они скорей уволят меня.
«Возможно, что нет, — думаю я, возвращаясь в ту ночь домой. — Но чьей будет эта долбаная камбала?»
* * *
Вилма Уотс — секретарша Регины. Когда-то она работала у нее наемной няней, но Регина так ей доверяла, что привела в компанию, несмотря на ее склонность к переиначиванию имен (из Зака я стал Джеком, а затем Джебом). У нее рост пять футов три дюйма, что на четыре дюйма выше, чем у ее начальницы, и вес около семидесяти килограммов, без единого грамма жира. Она всегда напоминает мне защитника, про которого комментаторы говорят:
«У него очень хороший низкий центр тяжести», или игрока, у которого бывает всего три проноса мяча за игру, но который проносится по пятнадцать метров зараз.
Вилма использует слишком много парфюмерии, и поэтому я каждый раз чихаю, когда она находится поблизости.
— Ширли, — это она имеет в виду Шейлу, — и я хотели бы поговорить с тобой, — ловит она меня в тот момент, когда я показываюсь из мужского туалета.
Вилма из Детройта, того, что в Алабаме, и у нее бархатистый голос, как у исполнительницы блюзов, когда она произносит некоторые слова: «деети» вместо «дети», «боальна» вместо «больно», «памотщь» вместо «помочь».
— Встретимся в кабинете Шейлы в двенадцать тридцать.
— О’кей. Двинасать тгисать, — отзываюсь я эхом, совершенно не нарочно, сосредоточив внимание на ее маникюре темно-красного цвета, который показывает, что рана будет более серьезная, чем думалось вначале.
Приблизительно в одиннадцать тридцать в тот же день я подхожу к Айви Купер, прошу ее выйти со мной, и она соглашается. (Хороший расчет времени всегда был моей отличительной чертой: если бы меня через час уволили, она могла бы тогда сказать «нет».)
— Можем ли мы вместо того, чтобы вместе пообедать, вместе поужинать? — спрашиваю я.
Мой голос кажется мне в меру взволнованным… Я еле сохраняю его таким до «поужинать».
— О’кей. Конечно.
— Тебе что-нибудь известно? — спрашиваю я Марджори, сидящую за своим столом.
Она листает картинки на экране монитора. Лесли сидит в нескольких метрах от нее, занимаясь, возможно, тем же самым.
— О чем? — спрашивает Марджори.
— Обо мне. Вилма и Шейла хотят со мной поговорить.
— Это из-за рецензии на книгу. Наверняка из-за этого.
— Да. Я думаю, из-за нее.
Марк Ларкин проходит мимо и улыбается мне улыбкой Тедди Рузвельта. Если бы у меня был сейчас пистолет, я бы пересчитал ему все зубы.
— Не стоит волноваться, — говорит Марджори. — Скорей всего, перемоют тебе косточки, как в старые времена, вот и все. Тебе ведь нравится этакое, верно?
— Нет, если я не забыл, такое нравится тебе.
Я сижу напротив Шейлы; Вилма, с полными скрещенными ногами, расположилась справа от меня. Сегодня необычно солнечный день для ноября; поглядывая в большое окно за спиной Шейлы, я вижу взлетающие и заходящие на посадку самолеты, трамвай, медленно крадущийся по Рузвельт-Айленду, и мосты, ослепительно сверкающие золотом и серебром.
— Регина… она просто в бешенстве, — начинает Вилма. — Это все из-за той книги.
Шейла наклоняется вперед. У нее очень широкие плечи, вдобавок она носит блузки с большими плечиками.
— Ты вообще понимаешь, что случилось?
— Думаю, да.
Я абсолютно точно знаю, что случилось: я сказал, что книга плохая, а все остальные сказали, что она хорошая, потому что каждый из них подумал, что все остальные скажут, что она хорошая.
— Роман может получить Национальную книжную премию и Пулитцера, — произносит Шейла.
— Я не стал бы за него голосовать.
