Ее самолет вылетает завтра утром в Лондон. «Конкорд»… что неудивительно. У Нэн даже состоялась пятиминутная встреча с Гастоном Моро, который пожелал ей всего наилучшего.
Мне хочется отвести ее в сторону и тоже пожелать удачи, а затем сразу перейти к делу: «Ты замолвила за меня слово Регине? Помнишь? Не забыла про мою важную рыбу?» Но я не спешу. Пока только три часа… У меня еще есть время, чтобы задать ей эти вопросы.
Мы с Оливером Осборном стоим у стены, пока Вилма разрезает быстро тающий торт.
— Ты знаешь, кому достанется кресло? — шепотом спрашивает меня Оливер.
Он — англичанин, выпускник Кембриджа, ростом шесть футов шесть дюймов. У него черные волосы и очки «Кларк Кент», которые ему немного великоваты.
— Понятия не имею.
— Да ладно. Ты должен знать. Это ты, Захарий? Ты уже стал выпускающим редактором, но тебе не разрешают говорить об этом до официального назначения?
Через несколько минут Лиз Чэннинг становится рядом со мной, держа стакан игристого вина. Она — калифорнийка из Йеля, тридцатичетырехлетняя высокая и стройная блондинка, замужем за юристом.
— Это что, самая худшая вечеринка из всех, что устраивали в «Версале»? — спрашивает она.
— Посыльные устраивают «отвальные» лучше, когда увольняются.
— Отныне ее жизнь будет как легкий ветерок.
Должна быть, ведь как хозяйке положения в одном из журналов «Версаля» ей никогда больше не придется беспокоиться о чем-либо. Даже если ее уволят, к тому времени, как она доберется домой, на ее автоответчике будет два десятка сообщений с предложениями работы, одно соблазнительней другого.
— Кому достанется место Нэн? — спрашивает Лиз. — Ты знаешь?
— Не знаю.
— Если бы меня спросили, то я бы сказала, что Вилли. Он проработал здесь дольше, чем мы, — говорит она хриплым голосом.
Лиз — постоянно бросающая курильщица с многолетним стажем, поэтому у нее такой голос, как будто автомобиль не может завестись на холоде.
— Что, если назначат чужака? — спрашиваю я.
Марк Ларкин, разговаривающий с Байроном Пулом, проходит перед нами.
— А что, если Теодор Рузвельт, — потрясенно спрашивает Лиз, — и есть этот чужак?
Я замечаю, что Нэн готова вот-вот разрыдаться… может быть, из-за того, что оставляет за спиной еще один десяток лет жизни, а может быть, из-за такой вялой церемонии расставания, кто знает.
Мы уныло покидаем зал, но радуемся этому, как завершению церемонии прощания на похоронах.
Когда я подхожу к своему рабочему месту, то вижу, что меня ожидают несколько сообщений электронной почты.
КОМУ: ПОСТЗ
ОТ КОГО: ЛИСТЕРВ
ТЕМА: ВЗЛЕТ УРОВНЯ ПРЕСТУПНОСТИ!
Угадай, что сделал такой шаловливый дьявол, как я? Хи-хи-хи-хи
Внезапно я слышу вопль — и это вопль маньяка… Он звучит как крик матери, бьющейся в истерике при виде того, как ее младенца засовывают в дробилку для древесных отходов. Сначала я предполагаю, что это Родди Гриссом, художественный редактор, орет на одного из своих подчиненных… Но это женский крик.
— Кто взял его? Кто взял его? — вопит Нэн Хотчкис на пределе возможностей своих легких. — Там вся моя долбаная жизнь!
Мебель переворачивается, дверцы раскрываются нараспашку.
— Если я сейчас не найду его, я выверну все это гребаное место наизнанку! Я убью этого членососа, который посмел взять его!
Но какой-то шаловливый дьяволенок, похоже, исчез вместе с ее «Филофаксом». Это был последний раз, когда я видел и слышал ее. После двух часов бесплодных поисков она стремительно выскакивает из кабинета, ее двойной подбородок трясется, как желе, нити слюны свисают с губ, и у меня не хватает смелости отозвать ее в сторону. Она бы покусала меня.
Поэтому я до сих пор не знаю, замолвила ли она за меня слово.
* * *
Последние предложения моей рецензии на книгу Итана Колея для «Ит» были следующими: «Колей пытается сделать с „Великими равнинами“ то же самое, что Сэм Шепард
[12] сотворил с „Американским Западом“. Вопрос только в том: кто-нибудь удосужился поинтересоваться у романа „Великие равнины“, желает ли он, чтобы с ним это сделали? Он — сплошная претенциозная скукотища».
Хвалебная статья Марка Ларкина в «Ши» была написана тяжелыми для восприятия фразами из школьного выпускного сочинения: «Итан Колей одновременно развенчивает миф и занимается мистификацией, разбивает и вновь конструирует… хорошо знающий место и время… безумно скомпилированное сочинительство Грея Зейна
[13] и Джеймса Джойса…
[14] ставит американскую литературу на голову, а затем переворачивает обратно… возможно, лучший американский писатель из пишущих в наши дни… Этот возмужавший поэтический „вредный мальчишка Пека“ американской письменности делает для сердца Америки то же самое, что сделал Сэм Шепард для американского Запада… можно только сесть и воскликнуть: „Браво!“, а затем — „Да-а-а!“»
Разве всего лишь при сравнении моего текста с его текстом не становится очевидным, что книга — полный отстой?
* * *
Мы сидим в запущенном, душном и грязном баре с дурной репутацией, в котором Вилли проводит слишком много времени. Здесь сыро, убого и почти никого нет, кроме нас.
В зале воняет табаком и помоями, а наш слух услаждает баллада в исполнении Перри Комо
[15].
— Давай проясним этот вопрос, Зэки. Сколько ты зарабатываешь? — спрашивает меня Вилли. — Я знаю, что гораздо больше меня.
Этот разговор о деньгах и доходах утомляет меня, возможно, только потому, что подобные разговоры и должны утомлять.
— Откуда ты столько всего знаешь?
— Маленькая птичка принесла на хвосте из бухгалтерии. — Он отхлебывает из кружки и сообщает мне размер своей зарплаты. — И это включая ничтожные премиальные. Ты же получаешь… (Он называет мой оклад с точностью до доллара.) И я не завидую тебе, мой добрый приятель. Ты — «версальский» дуб. А я — просто дуб, который, может быть, скоро срубят. И дело здесь вовсе не в старшинстве, ведь я проработал здесь дольше тебя.
Я допиваю и жду, когда он перейдет к делу.
— Марк Ларкин…
Вот в чем дело.
— Не знаю, хочу ли я на самом деле знать эту информацию, — говорю я, раскачиваясь на скрипящем стуле.
