Она поморщилась, будто я говорила о чем-то на редкость отвратительном. А что, все дети сопливят, даже самые распрекрасные. И вообще идеальные дети – это утопия.
– Все равно ты не имела права, – проворчала она, явно задумавшись, и подозреваю, отнюдь не над тяжкой своей судьбой.
– Если не нравится, иди, – я кивнула на дверь.
Как и ожидалось, уходить Офелия не стала.
Потом появился Малкольм с сумкой еды и бутылкой молока, которое, как он заявил, невероятно полезно… о пользе молока и говорили.
Потом перешли на творог.
Простоквашу.
И пироги с капустой, в которой много витаминов и вообще кладезь всяких полезностей, только надо их сохранить и…
Кто замолчал первым? И кто задремал? И почему это вообще случилось, ведь разговор был бурным, с истеричными нотками, это я отчетливо помню. А потом словно провал.
Тишина.
Темнота.
Скрип приоткрывающейся двери, и силуэт – черный на черном. Ощущение невероятной слабости и желание закрыть глаза. Кто уходит? Какая разница, пускай, это вообще не мое дело… мне бы выспаться, наконец…
Сон убаюкивал.
И отступал.
Словно море на берег, и я бессильна, как чертов песок, рисунок которого меняют волны. Лишь чувство тревоги мешает всецело отдаться шепоту их…
Встать.
– Малкольм… – он спал у кровати, на животе, сунув левую руку под голову. Рыжие космы растрепались, и вид у него был умилительно-беззащитный. Правда, в какой-то момент кольнуло нехорошее предчувствие, и я, наклонившись, коснулась онемевшими пальцами его шеи.
Дышит.
И пульс есть. Только сон густой, тяжелый, что войлок. Я видела этот кокон, обволакивающий Малкольма. И ничего не могла с ним сделать.
Тревога…
Я теперь знаю, как это сделать, и делаю, и почему-то чувство тревоги не ослабевает.
Вперед.
На ватных ногах и…
Малкольм!
Мой дар все-таки потянул меня к нему. Если положить ладони на виски, наклониться, прижаться лбом ко лбу и позвать. Просыпайся. Ну же, творится неладное… ты обещал помочь… может, мы обе не заслуживаем помощи, но ты обещал.
Не слушай море.
Солжет.
Все лгут, а наведенные сны – так особенно…
И войлочный кокон треснул. А Малкольм резко открыл глаза.
– Ш-што? – спросил он.
– Вставай, – я протянула руку. – Она ушла. А мы с тобой хреновая охрана.
Не только мы, ведь должна быть и другая, не столь явная, но… смысл ловушки в том, что за приманкой следят. И значит, брюнетик должен быть…
Он был.
На крыше.
Стоял на краю… такое вот дежавю, чтоб его… что совой по пню, пнем по сове… двое – как-то чересчур… а парочка смотрелась.
Ночь тиха.
Луна велика. То-то шиза обострилась. Небо черное, снежок сыплет, такой вот высокохудожественный, крупными хлопьями, добавляя картине драматизма.
Деревья скрежещут.
Ветра почти нет, а они все равно скрежещут, то ли подбадривая, то ли наоборот. Главное, двоим, застывшим на парапете, не до деревьев. Держатся за руки, в глаза смотрят… застыли, мать его, в шаге от пустоты. И хороши.
Он в черном.
Она в белом. Платьишко тонкое, волосы кудрями…
– Что делать будем? – тихо спросил Малкольм, поднимая камень.
Глава 38
Камень – это хорошо. Камень – это аргумент, как сказала бы, но… сейчас воспользоваться не выйдет, а вот если немного позже… когда стянем их с парапета.
– Подозреваю, они нас не услышат.
– Услышат, – эхом отозвался некромант, не отрывая, впрочем, взгляда от Офелии.
А это что-то новенькое…
– Умереть решил? – спросил Малкольм, камень за спиной пряча.
– Мы все мертвы…
– Ага, с рождения…
А если сосредоточиться и попробовать выключить их? Отправить в глубокий сон… знать бы еще как…
– Рай, ты… может, поговорим? – ласково предложил Малкольм, бочком подвигаясь к краю. Ступал он осторожно, но треклятый снег, которого, как оказалось, нападало изрядно, скрипел под ногами. И этот скрип здорово раздражал, отвлекая.
Две фигуры.
В зеленых тонах. Одинаковы до… люди не могут быть настолько похожи, и значит, эта вот зелень неоновая неестественного происхождения. Ее слишком много, чтобы пробиться сквозь полог. А с другой стороны, быть может, нет нужды лезть? Все гораздо проще… к примеру, я могу просто вытянуть эту зелень, как сделала тогда со злостью, и… и, быть может, сознание вернется в дурные эти головы.
Но…
Их двое. Я одна.
В прошлый раз мне хотелось кого-нибудь убить. А теперь… с крыши сигану?
Я поежилась.
И дотянувшись до Малкольма, взяла его за руку. Крепко. Надеюсь, поймет.
Зеленый.
Тоска зеленая, душевная. Надеюсь, хватит силенок переварить… а потом, когда отойдут, выскажу им все, что думаю… иди сюда… Зелень тянулась толстыми нитями, словно пряжа махровая, причем не лучшего качества. Чуть переберешь, и нить разорвется, расползется в пальцах.
– Рай, послушай… ты совершаешь ошибку…
– Я давно ошибся.
– Все ошибаются, но… пока жив, можно все исправить.
– Мы мертвы.
– Я – нет.
– Тебе лишь кажется.
Бредовый разговор, а я от зелени задыхаюсь. Мир вдруг становится тусклым. Краски выцветают стремительно, а следом появляется ощущение бессмысленности.
Что я здесь делаю?
Мокрый снег. Холод. А я стою и думаю, будто способна хоть что-то изменить… какая потрясающая самоуверенность.
Кто я такая вообще?
– Рай…
В целом они правы. Эта жизнь напрочь лишена смысла.
Так.
Сосредоточиться. Я ведь только приступила, еще ничего толком не сделала, а уже хочу умереть. Надолго меня не хватит. А зелень… тоску, оказывается, переварить сложнее, чем ярость.
Само мое существование лишено смысла.
Не будь меня, все сложилось бы иначе.
Мама… отец…
Ярость. Точно.
Надо разозлиться. Красный с зеленым смешать. Стоило представить, и по махровым нитям побежали язычки пламени. Сгорала тоска без дыма и копоти. Вот только поддерживать этот огонь было адски сложно.
– Его надо разозлить, – сказала я сквозь зубы. И Малкольм услышал. Кивнул.
