– Уйди, – попросил его Рубинштейн. И добавил еще совсем земное, совсем человеческое. – Пожалуйста…
Голос его дрогнул, но ответственный, конечно, не знал сострадания – на то он и ответственный.
– А я вот не шучу, – сказал он. – Возвращаешься на землю. Есть новая миссия. Важная, решающая.
– Нет. – Рубинштейн уже не глядел на него, остыл, потух. – Хватит с меня миссий, довольно – важных, неважных. Ничего не хочу.
– Это приказ, – сказал ответственный, голос его загустел, дрожал в ушах барабаном. – Приказ, понимаешь?
Рубинштейн понял… готов уже был привычно дрогнуть перед волей сфер, склонить голову, покориться. Но тут он случайно заглянул внутрь себя и увидел, что нет в нем ничего, что заставило бы его повиноваться. Он, рядовой небесной армии, какими-то неведомыми силами освобожден был от необходимости подчиняться теперь приказам. Это не удивило его – наверное, таковы последствия пребывания в человеческом виде. Свобода воли, кажется, так это называется, и дается людям от рождения, а изредка, как некий вирус, перемещается и на ангелов. Благословение это или проклятие, он не знал… Нет, лукавил, все он знал: разумеется, проклятие. Человек в саду эдемском своеволием заслужил изгнание и смерть. Люцифер восстал против Отца и был опрокинут в бездну… Проклятие, да. Но ему теперь все равно. Безразлично, фиолетово, параллельно, наплевать, до лампочки, один черт, хоть бы хны, что совой об пень, что пнем об сову…
Но ответственный этого еще не понял, стал запугивать.
– Сбросим с небес, – заговорил голосом мягким, вкрадчивым, – низвергнем, отлучим…
Рубинштейн даже плечами не пожал: делайте что хотите. Ответственный понял, что не запугаешь, дал задний ход, стал соблазнять.
– В этот раз, – посулил, – будешь молодой, красивый. А миссия – пальчики оближешь, наиважнейшая, первая меж небом и землей.
– Я сказал – нет! – грянул в ответ Рубинштейн, и голос его громыхнул далекими громами. Потом утих, заговорил тускло, безнадежно: – Не хочу ничего… И не пойду никуда. Я отчаялся, изверился, совсем, окончательно. Понимаете? Нет, не понимаете… не можете понять. Пусть лучше низвергнусь, лучше ад и небытие, но не пойду… нет, нет.
Ответственный отступил на шаг, глядел на него с изумлением.
– Ладно… – сказал, – ладно. С тобой другие поговорят.
Рубинштейну стало смешно. Кто – другие? Архангелы, Силы, Престолы, Господства? Что ему все небесные чины, ему, который много лет прожил на Земле… Или, может, специально для него из немыслимых далей доставят самого Отца?
– Отца – нет, конечно, – проговорил ответственный, словно мысли его угадал. – Есть тут у нас один… Новенький. Может, он тебя убедит. А ты послушай, интересно будет.
И ответственный отступил, а Рубинштейн услышал шаги. Шаги были тяжелые, уверенные, совсем еще земные, словно не в пустоте несся ангел, а шел по полу – земному, вещественному.
– Здорово, Иван Иваныч, – над ухом раздался баритон до того знакомый, что Рубинштейн вздрогнул, поднял глаза.
Прямо на него, улыбаясь привычной, чуть насмешливой улыбкой, смотрел высокий, черноволосый и кудрявый. Одет он был в белые джинсы и белую майку – так, как когда-то давно, на Земле, встречал в аэропорту президента Таджикистана. Он и тут, наверху, нарушал дресс-код и, похоже, не слишком этим заботился.
– Ты… здесь? – Рубинштейн не верил глазам.
– Ну, а где же мне быть? Не с чертями же лаву месить, правда?
Кудрявый улыбался во весь рот, до ушей… Рубинштейн вдруг обнаружил, что в глазах его все как-то расплылось, стало горячо. Обычный ангел изумился бы такому, но не ангел земной, ангел пригляда. Он знал, что это такое – слезы, обычные человеческие слезы. Ведь он не чаял больше увидеть Бориса, а вину за гибель его возлагал отчасти и на себя, как и весь провал миссии.
– Ну-ну, что ты… – Борис обнял его, тепло, по-человечески. Таких объятий не знают на небесах, тут многого не знают.
Отодвинулся, оглядел с ног до головы.
– Неважно смотришься… Устал, что ли?
Рубинштейн кивнул головой, шмыгнул носом.
– Очень устал. Поверишь, сил никаких нет.
– А вот это неправильно… Это нехорошо. Силы твои сейчас нам очень понадобятся.
– Ты о чем? – насторожился Рубинштейн.
– Дело-то не доделано, понимаешь? Не время сейчас отдыхать. Самый сложный момент наступает. Или мы их, или… в общем, сейчас ты – главная фигура. Не архистратиг даже, ты.
Рубинштейн замотал головой:
– Нет-нет, не проси даже, не могу.
– Да перестань!
– Я серьезно.
– Слушай, Иван Иваныч… Давай-ка присядем. – Борис оглянулся по сторонам, ища стул, не нашел, конечно, сотворил из пустоты диван – мягкий, кожаный – сел сам, потянул за собой Рубинштейна. Тот не сопротивлялся: сесть – пожалуйста, и встать можно, но не дальше того, шага вперед он больше не сделает. Он смотрел на Бориса, но отказ, похоже, того не обескуражил, он и вообще, кажется, думал о чем-то другом, хмурил лоб, выдвигал вперед нижнюю челюсть. Потом снова перевел глаза на ангела, заговорил, глядя упорно, чуть-чуть исподлобья, как на Земле глядел…
– Ты пойми, это очень важно. Важно для нас для всех, абсолютно. И тут наверху, и там, – он показал себе под ноги. – А если нет, если сейчас откажешься, тогда зачем было все и за что тогда умер я и многие вместе со мной, такие, как я? Люди видели, что дело безнадежно, но шли на него, шли, зная, что второго шанса им никто не даст и второй жизни не будет. И не только сейчас, но и раньше, в глубине веков, всегда такие были. И они ведь понимали, что их могут убить, уничтожить, стереть с лица земли, они видели, что таких, как они, убивают, не щадят. И все-таки шли, умирали. А теперь, выходит, все зря? Понимаю твое отчаяние, неверие, уныние твое. Но ведь ты даже не человек, ты ангел, ты знаешь, что завтра будешь жить, и послезавтра, и всегда, пока стоит вселенная. А они, они этого не знали, у них одна была жизнь, и они ее отдали… Ну, скажи, Иван Иванович, что все было зря, все тлен, прах. И ничто не имеет цены, кроме жизни, и потому нужно вечно извиваться червем и ни разу голоса не возвысить за справедливость, добро, любовь? Если ты скажешь, что это так, хорошо, оставлю тебя в покое, слова не скажу, но ты правда так думаешь? Правда?!
Рубинштейн молчал, ничего не говорил. Только вздыхал тяжело, грустно, тоже совсем по-человечески – что вздыхать ангелу, если он даже воздухом не дышит…
– Но почему я?
– Потому что ты можешь, – веско отвечал Борис. – А теперь слушай меня. Там внизу лежит один хороший человек. Он в коме сейчас, снаряд в больницу попал, ну и… Под капельницей, конечно, но шансов у него никаких. Разве что какой-нибудь старый ворчливый ангел захочет в него вселиться…
Рубинштейн молча сидел еще несколько секунд. Потом поднял голову, посмотрел в веселые, уверенные, все знающие заранее глаза Бориса, выдохнул хрипло:
