– Ничего, Наталья Онисимовна, бог не выдаст, свинья не съест… Как-нибудь уж. Мир не без добрых людей, найдем где притулиться. Беру, беру – и Катю беру, и отца Михаила…
Сказал и сразу ощутил, что полегчало ему, упал огромный камень, лежавший на сердце. Еще вчера не знал, куда самому деваться, и это беспокоило. А сейчас, бездомный, бесприютный, взял на себя ответственность за двух человек – и душа его воспарила, поднялась птицей фениксом.
– Беру, беру, непременно беру, – говорил он уже сам себе и так был увлечен этой идеей и легкостью, с которой теперь глядел на мир, что даже не почувствовал, как рванула вокруг вселенная, распадаясь на атомы, а в грудь вошел рваный осколок, как в горле вскипела и забурлила кровь, и в единое мгновение кончилось все, что было.
Только перед тем, как душе его с холодного кафельного пола отлететь в небеса, увидел он не жизнь свою, не осыпанную хмелем Катю, а почему-то бородатое лицо отца Михаила, который кивал и повторял:
– Не надо вам, доктор, ничего бояться… Все будет хорошо…
Глава 2
Рубинштейн
Все было хорошо. Ну, не то чтобы хорошо, но терпимо. Во всяком случае, вплоть до сегодняшнего дня. Но в пять утра этого самого дня Рубинштейн внезапно проснулся и подскочил – как мышь гвоздем торкнули… Глубокое черное утро, враждебное, земное, зимнее, глядело из окон, сквозь стекла вываливалось жирной тушей на ветхий допотопный подоконник, тихо скрипевший в ночи, будто кто-то пробовал его сухой птичьей лапой.
Впрочем, нет, не будем врать и наводить тень на плетень. В московской жулебинской дыре проснулся не одинокий пенсионер Иван Иванович Рубинштейн – проснулся ангел пригляда. Скромным же еврейским прозвищем и невзрачной внешностью наградили его вышестоящие силы, отправляя на долгую и трудную повинность в земной глуши.
Как вы сказали – Рубинштейн? Именно, именно, что Рубинштейн, и не просто, а как раз таки Иван Иванович. Странное сочетание, очень странное… Наверняка не обошлось тут без мрачноватого сарказма, присущего всему крылатому племени, а не одним только падшим.
Ответственный ангел, снаряжая Рубинштейна в дорогу, сардонически улыбался.
– Прекрасно, – насмешливо говорил ответственный, тонкими нервными пальцами задергивая на нем бренную плоть. – Настоящий homo sapiens, хоть сейчас на помойку…
На помойку там или нет, но смотрелся новоявленный сын человеческий дурно, скверно, нехорошо. Весь вид был как бы рыгательный – так примерно выразился на его счет знакомый бомж. Лысый, худой, скорченный, с вылупленными за толстыми очками глазами, глядящими изумленно, пенсионер, старик уже, со всеми сопутствующими человеческой плоти болезнями… Смертный, смертный, мучительно смертный, как и все остальное в этом аду, в нестерпимой юдоли мучений и слез… И до сих пор, спустя годы на земле глаза его смотрели изумленно – какой бы ни был он ангел, а все не мог привыкнуть к жестокостям и беззакониям, которые творили люди сами над собой, притом что воздух и без того, как мечами, пропорот был муками…
Рубинштейн сел на кровати, включил бра под шерстистым от старости абажуром – больной свет пролился на пол, измазал стены призрачным, желтым.
Мучительно ныли виски, пела, вспыхивала, дрожала в них дикая, нечеловеческая мелодия. Доктор Ясинский, освидетельствовав Рубинштейна, определил бы с ходу, что песни эти поет шизофрения. Но доктор ошибался: концерт давала не болезнь, а хор ангельских чинов. Особенно ярко различались в нем чудовищное профундо Властей и пронзительные, рвущие сердце рулады Начал.
Это был знак призыва: архангел сходил на земные равнины. Равнины, которыми испокон веку заведовал Сатанаил, – по одному очень старому договору между адом и сферами. Земля со всеми ее горами, реками, океанами и пустынями была отдана дьяволу в бессрочное владение – именно потому звался он князем мира сего, хоть и ошибочно, неточно.
Что же до Рубинштейна, то ему теперь предстояло встречать архистратига хлебом и солью и всяческое оказывать содействие в его аварийной миссии. В миссии, о которой сам он ничего пока не знал, хотя, конечно, догадываться никто не запрещал.
Доподлинно, впрочем, известно было одно: архангел просто так на землю спуститься не может. Архангелу и вообще-то не место на земле – как и любому из небесного воинства. По тому же старому договору исключение делалось только для ангелов пригляда, вроде нашего покорного слуги Ивана Иваныча Рубинштейна. Они одни беспрепятственно нисходили с зияющих высот в земные пропасти. И то потому только, что люди, предавшиеся ныне Люциферу, когда-то были детьми Божьими. Только по этой причине малые ангелы, скорчившись в бренных своих телах, следили за порядком по всей планете, в разных ее местах. Чтобы земное чистилище не вспыхнуло, наконец, подлинным адским огнем. Чтобы не нарушались слишком явно установления, чтобы не попирались слишком откровенно законы. Наконец, чтобы князья ночи не забывали о мере страданий, отпущенной человечеству, и ни в коем случае бы эту меру не превысили.
Так что ангел пригляда Рубинштейн приглядывал, конечно, но и не более того. По гамбургскому счету вмешиваться ни во что он не мог. Так только, мелкие мелочи: старушку через дорогу перевести, кредит беспроцентный оформить, пихнуть под руку снайпера-убийцу… Но вообще, не его это была компетенция – мешаться в земные дела. Лишь по необходимости отсылал наверх сигналы, а там уж как начальство рассудит. Точнее, Начала. А также примкнувшие к ним Престолы, Господства, Силы и Власти.
Но последнее слово, как всегда, оставалось за архистратигом.
И вот теперь, похоже, слово это наконец-то должно было прозвучать. Зов левиафана и грохот сверхновой, жар тысячи солнц и покаянный вой черной дыры, погибель мира и его спасение прятались в слове архангела.
Но тут, как во всяком деле, имелись тонкости. Говоря точнее, существовал некий секретный манускрипт. Текст его при начале времен согласовали между обеими сторонами и выложили звездами на Млечном Пути – во избежание толкований. Позже он был записан на козлиной шкуре по-арамейски и вот совсем недавно отсканирован и загружен в память Рубинштейнова мобильника.
Теперь в поисках этого самого мобильника Рубинштейн на ощупь прошел рукой по тумбочке, укололся острой щепкой, засадил в палец занозу, ойкнул, поднес палец к зубам, попытался выкусить темное гниловатое пятнышко. Однако оно легко ускользнуло от неровных, желтых старческих зубов. Тело – смертное, дряхлое, больное – издевалось над ним.
«Позже вытащу», – решил раздосадованный Рубинштейн.
Он вздел на нос старомодные очки без оправы и тут же увидел искомый мобильник. Тот коварно разлегся на самом краю тумбочки, только тронь – гакнется об пол, разлетится на кучу ненужных пластмассовых кусочков. Такое уже случалось однажды, хорошо, что вся информация имелась на симке.
Гораздо осторожнее – береженого кто бережет? – ангел взял мобильник с тумбочки левой рукой, поднес к глазам поближе, ткнул в кнопку «меню», перешел в «файлы» и оттуда – в «прочее». Именно здесь, в «прочем», и лежал манускрипт – и в галактической версии, и в упрощенной, ветхозаветной. Разумеется, ангелу пригляда текст был фиолетово параллелен. Слова договора были выжжены в его голове божественным паяльником, небесный разум хранил буквы все до единой… Однако дырявая человеческая память, память Рубинштейна, нуждалась в подкреплении и выверке.
