– Ти що, з глузду з’їхав? – взвизгнул полковник, на ридну мову от ярости перешел, забагровел рожей. – По нам из гаубиц мочат, а я им молчать буду?
– Александр Иваныч, перебежчик уж больно важный, – не моргнув глазом, врал капитан. – Стратегические сведения. Пусть только проберется, а уж там мы им такого перцу зададим…
– Я тебе сейчас перцу задам, да по самое не могу! – заорал полковник, надсаживаясь. – Вон отсюда, и чтоб глаза мои тебя не видели!
Но Голощек уже и сам все понял, сам вон вышел, не дожидаясь приказа. Не стрелять в ответ – это, конечно, утопия была чистой воды, бред больного воображения. Никто на такое не пойдет, только от полного отчаяния в голову могло взбрести. Однако в миг разговора с начальством открылся ему светлый путь – попробовать самому все уладить прямо на поле боя.
Через десять минут уже он был на позиции, в канаве то есть придорожной, – грязной, как собака, даже снегом не прикрытой. Присел было на корточки, потом плюнул, лег – не до комфорта и сухости теперь… Смотрел сквозь тяжелый полевой бинокль в сторону пегого, ободранного поля, неслышно шевелил помороженными губами, исходил божбой – особой, разведчицкой, лютой.
Там, куда глядел обеими линзами бинокль, за бывшей зеленкой, за круглым изгибом земного шара скрывался враг. С той стороны покашливали орудия, еще не кучно, редкими снарядами да минами прилетало – то недолет, то перелет, пристреливались пока. Но уже сейчас смерть явственно погуливала вокруг развязной походкой, смрадное ее дыхание доносил ветер через поле, глядел из серой пустоты алмазный, бесчувственный глаз.
Оттуда же, со стороны смерти и выстрелов должен был появиться русский сержант Кураев. И его, Голощека, задача состояла в том, чтобы не убить этого вражеского сержанта, а совсем наоборот – спасти его, вывести целым и невредимым, будь он трижды неладен!
Парни из разведроты залегли тут же. Голощек не смотрел на них, знал, что лейтенант Рымарь сам распорядится не хуже, без лишних слов расставит всех по местам.
Чуть дальше в тылу суетился пехотный комвзвода, незнакомый капитану летеха, видно, только прибывший со своими желторотиками:
– Снайпера, снайпера давай… Есть прикрытие?
Краем глаза капитан уловил, как за спиной проплыл по дороге огромной бледной рыбою БМП. Пушки уже стояли на обочине, расчет прилег рядом, ждал команды. Царица полей пехота, пока суд да дело, присела возле кустов, разживалась друг у друга сигаретками, материлась под сурдинку, храбрости набирала.
Орки с той стороны на время притихли, не стреляли: может, ждали чего, может, готовились к новому артналету.
Кто-то из пехоты включил маленький транзистор, зашипела, настраиваясь, станция…
– Продолжаем наш концерт по заявкам радиослушателей. Выступает мужской хор Донецкой народной республики, – с фальшивым воодушевлением заявил диктор.
Бойцы злобно забранились от ненавистного прозвища («Донецкая, блль…, народная!»), посулили диктору чертей, пожелали сунуть весь хор в полном составе в такое место, откуда потом не сразу и вытащишь.
Мужской, хоть и донецкий, хор между тем вступил негромко, проникновенно, вполголоса, речитативом почти:
«Я вижу твою улыбку,
Я помню свою ошибку,
Но сердцу уже не важно,
И я ошибаюсь дважды…»
– Убери их на хер, козлов! – гневно крикнул какой-то боец, покрывая общий гул.
Владелец приемника послушно потянулся к настройке, но тут другой, продвинутый, тормознул его:
– Погоди-погоди, сейчас припев будет…
И точно, вступил солист, повел мелодию, набирая силу и проникновенность:
«Девочкой своею ты меня назови,
А потом обними,
А потом обмани…» —
требовал глубокий мужской бас.
Пехота грохнула. Транзистор сбился, испуганно стал дергать, перестраивать частоту туда и обратно.
«Маруся, раз, два, три, калина,
Чорнявая дiвчина,
В саду ягоди рвала…» —
пел уже совсем другой хор.
– Назад, назад! – завопили бойцы.
Владелец транзистора покрутил колесико, поймал прежнюю частоту.
«Девочкой своею ты меня назови…» —
по-прежнему грустно настаивал донецкий бас.
Пехота зашлась от смеха, истерически подвизгивал кто-то невидимый с левого фланга.
– Вони там чого, зовсім з глузду з’їхали? – изумленно спросил маленький рыжеволосый боец.
– Да это к ним Валерия приезжала, пели песню вместе. Валерия уехала, а песня осталась… – объяснил продвинутый.
Бойцы снова заржали. Комвзвода, недовольный, заоглядывался назад.
– Отставить смехуечки! – гаркнул он. – Демаскируем, мать вашу!
Транзистор послушно стих, словно кляп ему в рот сунули. Но бойцы все еще посмеивались, не могли успокоиться. Опять шарахнуло с той стороны, прилетела мина, взорвалась где-то за спиной…
С поля червем приполз мокрый, грязный сержант Копейка.
– По антенне бьют, суки. Ослепить хотят. Там у них на высотке гаубица стоит…
– Перебежчика не видел? – не отрываясь от бинокля, спросил капитан.
– Какой, на хер, перебежчик… Кому охота башку подставлять?
Но капитан уже не слушал. За спиной его взвыл мотор БМП, треснул глухо выстрел, улетело протяжно, с шумом, в сторону врага.
– Пошли! Пошли! – закричал, срываясь, пехотный.
Необстрелянные бойцы побежали к БМП, кучно, как овцы, не зная, то ли обгонять друг друга, то ли, напротив, отстать безопасней. Голощек бровью не повел, изучал поле в бинокль.
– Зацепился, – в панике кричал кто-то из пехотинцев. – Зацепился, мать его!
Голощек поморщился, не отрывая взгляд от бинокля. Новобранцы, мальчишки, боятся, паникуют. Запаникуешь, а то! В БМП, в тесноте железной, гулкой, как в гробу на гусеницах. Прямым попаданием накроет, только гусеницы и останутся. Один выстрел – и прощай, мама, поминай, как звали.
– Вторую давай! – орали пехотинцы. – На медицину гоним…
– Еще раз повтори! Еще! – надрывался в рацию пехотный лейтенант.
Ничего этого Голощек не слышал уже. Взглядом свежим, зорким, незамыленным выцепил маленькую камуфляжную точку, ползущую среди поля, обрадовался, как родной, повел ее биноклем. Он, точно он, Кураев, кому же еще быть?!
Но не один капитан заметил перебежчика. Полоснула очередь с той стороны.
– Ах ты, с… сука, – выбранился Голощек, железными пальцами до хруста сжал бинокль.
Затукал пулемет. Точка легла, растворилась. Накрыли? Нет, выдюжил сержант, подождал несколько секунд, пополз дальше, хорошо видный теперь среди лысого поля в неуместном своем камуфляже. Пулемет снова ожил, бил короткими, не давал далекому Кураеву головы от земли оторвать.
