«Первому – в глаз, второму – в рыло… Первому – в глаз, второму – в рыло… – думал он. – Постом и молитвою с любыми бесами справимся. Ну, или уж не справимся, тогда ясно: со святыми упокой…»
Но вышло, как это бывает, не так и не сяк, а совершенно по-третьему.
– Что стучим? – крикнул Антоний, подойдя к двери вплотную. – Чего зазря добрых людей беспокоим? Гляди, собаку спущу.
Соврал тут, конечно, старик, взял грех на душу. Не мог он спустить собаку, не имел никакой возможности. Не только собаки, но даже и кошки, и никакого другого средства устрашения не водилось у него в доме. И не потому, конечно, что жалко было дать приют живой душе, а просто вот так сложилось. Но от страху чего не соврешь, лишь бы отстали поскорее. Вот и дьячок то же самое: как-то так с языка само сорвалось про собаку. Хотя, между нами, какая там собака против бесов, не говоря уже про орков с автоматами и минометами, – вдарил промеж ушей, и готово дело.
– Открой, Антоний, – сказал из-за двери чей-то голос.
Голос был такой знакомый и вместе неожиданный, что дьячок подпрыгнул от изумления, поскорее отбросил в сторону ухват и трясущимися руками стал отпирать щеколды – всего три штуки. Раньше-то их меньше было, но в мирное время Антоний все больше на молитву надеялся да на Божье попущение, а теперь, когда над головой летали мины и снаряды, с тремя щеколдами как-то спокойнее было. Но сейчас щеколды эти мешали, цеплялись, путались в руках, а отец Антоний все боялся, что не поспеет, проворонит и волшебный голос уйдет, растворится сам собой – так же внезапно, как и появился. Последнюю щеколду, обезумев, он рванул с такой силой, что она, абы как крепленная на ржавых кривых гвоздях, выскочила из пазов и так и осталась в руках.
Отшвырнув ее в сторону, дьячок распахнул дверь и увидел на пороге того, кого и не чаял уже увидеть живым – отца Михаила собственной благословенной персоной. Вид у него был усталый, борода заледенела, на бровях космато лег мелкий снежок, но все это не имело никакого значения, главное – сам он был тут, словно из-под земли явился, или, правильнее сказать, сошел с небес.
– Отче!
Повалился дьячок на колени, обнял ноги Михаила, прижался к ним, дрожал, как приблудный пес, которого после долгих месяцев голодной и страшной жизни на улице вдруг завели, наконец, в теплый и безопасный дом.
– Ну-ну, Антоний, что ты… – Смущенный отец Михаил наклонился, крепко взял дьячка за плечи, стал поднимать. Но тот подниматься отказывался, поджимал ноги, как подрубленный, изображал битву с земным тяготением, не желал отпускать заново обретенного своего настоятеля. Однако ж решимость Михаила перевесила, и дьячок все-таки выпрямился, стал на ноги, но все еще глядел пытливо и жадно, ловил что-то в черных цыганских глазах священника. Потом, встрепенувшись, повел отца Михаила в дом, по-прежнему крепко держась за его рукав, будто боялся, что тот возьмет и разойдется в воздухе так же внезапно, как и соткался из пурги и метели.
– Господи, счастье-то какое! – радостно говорил причетник. – Счастье-то какое… А я уж совсем помирать собрался…
– Ну, помирать нам еще рано, – строго отвечал ему отец Михаил. – Совершенно это не к месту сейчас – помирать.
Он обернулся назад, увидел, что Катерина так и стоит до сих пор снаружи, в наметенном у порога сугробе, махнул ей рукой.
– А это вот сестра Катерина, познакомься…
Антоний невидящим взором поглядел на Катю, кивнул, улыбнулся широко, отчего физиономия его обрела вид совсем уже комический.
– Счастье-то какое, – снова повторил он невпопад.
Катя едва сдержала улыбку. То ли Бог, то ли, напротив, нечистый в насмешку наградил дьячка козлиной внешностью, только рогов для полноты счастья не хватало. При взгляде на его худую обросшую физиономию с длинной тонкой бороденкой и блекающим голосом на память приходили карикатурные малоросские дьячки писателя Гоголя. А впрочем, может, и не было тут никакой карикатуры, такие они и были, эти дьячки еще при начале времен, откуда их списал Гоголь, и такими точно дошли до наших дней.
Уже давно добрые прихожане приходили в смущение от несообразной натуры причетника, предлагали ему даже бороду сбрить – во имя Отца и Сына и Святаго Духа, а также, чтобы не срамить церковь православную. Однако дьячок все отказывался, стеснялся: без растительности подбородок у него был некрасиво скошен последствиями родовой травмы.
Но сейчас было не до изысков красоты, устали и внезапные гости, и сам дьячок переволновался необыкновенно, так, что ослаб и сел на лавку, держа себя за сердце правою рукой.
– Что такое? Нехорошо тебе? – обеспокоился отец Михаил.
– Сердце малость прихватило, – счастливо блестя глазами, сказал дьячок, – от радости, должно быть.
– Так ты приляг, отдохни, – заботливо сказал архистратиг, – незачем здоровье надрывать.
– Куда же я прилягу? – испугался дьячок. – Такие гости дорогие, а вдруг вы уйдете?
– Никуда мы не уйдем, – успокоил его архистратиг. – Дело к ночи, пурга разыгралась. Заночуем у тебя, если ты не против.
Несколько секунд дьячок даже не мог вымолвить слова.
– Я… не против? – пробормотал он. – Да я… Да как я могу быть против… Да я всем сердцем… Желаю только, чтоб всегда…
– Ну, вот и славно, – устало улыбнулся архистратиг. – Где бы у тебя тут чаю вскипятить?
Восторг изобразился на лице дьячка:
– А чай, батюшка, ведь он готовый уже. Горячий… Хоть прям сейчас наливай да пей.
Отец Михаил задумчиво кивнул.
– Чай нальем, непременно, и выпьем тоже, – он поглядел на причетника. – Есть у тебя телефон?
– Как же, – проговорил дьячок, – без телефона мы как без рук. Медвежий угол, глушь, чащоба. Обязательно надо, чтобы телефон. Принести, что ли?
– Будь ласков, – попросил его отец Михаил.
Дьячок метнулся к сундуку, стоявшему в углу и накрытому церковной парчой – тоже было из храма перенесено, во спасение от воров и жуликов – распахнул его, подняв тучи пыли, стал выкидывать на пол пожелтелые журналы «Крестьянка» и «Работница», а также почему-то «Корея» за бог весть какой мохнатый год. За ними последовали никогда не ходившие часы, сломанные молотки, гнутые гвозди, железные совки, какие-то дощечки, вырезки из газет, полосатые шерстяные тряпки, компасы, вентиляторы на ручном ходу и прочая невозможная рухлядь, невесть откуда взявшаяся и непонятно зачем хранимая до сего дня, словно необыкновенная драгоценность. Докопавшись почти до дна, Антоний с торжеством вытащил циклопических размеров сотовый телефон, весь черный и способный при падении в голову убить годовалую лошадь. Телефон был зачем-то бережно завернут в клетчатую тряпицу, еще хранившую слабые очертания носового платка.
– Эк ты его содержишь! – крякнул отец Михаил. – Как в швейцарском банке…
Смешливая Катя не выдержала, прыснула, стесняясь и прикрывая лицо рукой. Хихикнул, довольный, и сам дьячок.
