Вот так оно работает. Только так, хотим мы того или нет.
Про музыку
В моем детстве было много разной странной музыки. Теперь уже не то. В смысле, все кажется как минимум допустимым.
Мне было мало лет, наверное, года два или три. Мама хлопотала по дому, все время напевая: «Якукарачча, якукарачча!» Потом следовало что-то невнятное, а после невнятного опять красивое: «Янеплаччу, неянеплаччу!»
С музыкальным слухом у мамы было не очень, а с голосом получше. В смысле, погромче. То есть несколько громче, чем ожидаешь от милой ласковой женщины совсем небольшого размера. Сочетание ее удивительных вокальных данных с текстом песни делало исполнение похожим на чтение заклинания. «Якукарачча, якукарачча!» Мне казалось, что моя мама колдунья, как в сказках.
Книг со сказками в доме было очень много, их любил папа и покупал все, до чего мог дотянуться, а потом читал вслух детям, включая меня; читать сказки для собственного удовольствия ему, как понимаю я сейчас, было неловко, неловкость прошла примерно к семидесяти годам, но это уже совсем другая история. В общем, о существовании колдуний мне тогда уже было известно, а тут мама со своей «якукараччей». Мне казалось, она невероятно крута.
Другой колдуньей, еще более страшной, была Людмила Зыкина. Маму, кстати, тоже звали Людмила, это наверное такое специальное колдунское имя для поющих ведьм. Ну или просто бог шельму метит.
Когда Людмила Зыкина появилась в моей жизни, мне уже было много лет, наверное целых пять. До этого у нас дома не было радио, а потом его купили. И началось.
Людмила Зыкина пела из радио: «Издалекааааааа доооооооолгооооооо». Она так тянула гласные, что меня натурально укачивало. Делалось нехорошо, начинало подташнивать. Мне казалось, если я еще немножко послушаю, превращусь во что-нибудь нетвердое, мокрое, текучее. И утеку, и впаду в эту самую реку Волгу, а это все равно что она (река, не Людмила Зыкина, но отчасти все-таки и Людмила) меня съест, как-нибудь так.
Но мне всегда удавалось вовремя убежать из комнаты, где стояло радио, поэтому меня никто так и не съел.
А остальные песни моего детства были не страшные. Но тоже довольно странные, кроме разве что тех, которые пели в радиопередаче «Радионяня». Там все было логично и понятно.
А потом мне сделалось очень много лет, и стало можно слушать, например, Секспистолз и Нину Хаген. И жизнь окончательно наладилась.
Путь художника
Над городом летают птичьи стаи, тренируются перед долгим полетом в теплые края (и нам бы, что ли, брать с них пример). Птицы в стаях мелкие, такая птичья крошка, снизу кажется, птичья пыль.
Внезапно в небе, прямо над тортом Святого Казимира появляется одинокий летун, очень крупный, судя по очертаниям, аист. Он высоко, выражения его лица снизу не разглядеть, но всем своим видом, всей своей панической пластикой бедняга транслирует внезапное озарение: да я охуел!
Р
Рассматриваем выставленную в витрине скульптуру.
– У этой овцы очень человеческое лицо. Такое перекошенное…
– «Человеческое» и «перекошенное» – это вообще-то синонимы.
Реальность как фанат
Пока дорогие читатели на протяжение десятилетий (десятилетий, Хлодвиг!) переводят хорошие продукты, пытаясь изобрести напиток, который хоть по какому-то критерию можно будет назвать «камрой», и удивить друзей, я могу только меланхолически вздыхать об их горькой участи. Но когда за дело берется дорогая реальность, и в возлюбленном моем Green-Cafe появляются пакеты с этикетками «чай из кофейных ягод», я чувствую себя как футбольный вратарь, только что схлопотавший по башке влетевшей в ворота хоккейной шайбой, потому что, с одной стороны, все сошли с ума и после ебанулись, а с другой, гол все-таки был, ничего не попишешь, один-ноль в твою пользу, дорогая реальность, в этом тайме совершенно точно один-ноль в твою пользу, но мне, конечно, приятно, что ты такой умный, упорный и последовательный фанат.
С
С гробиком, пожалуйста
Мне много раз пересказывали подобные диалоги, но только что удалось наконец услышать собственными ушами в табачной лавке: «Нам, пожалуйста, если можно, с детским гробиком!»
Покупателей табака легко понять: на фоне совершенно диких антитабачных наклеек, изображающих нездоровые внутренности (по правде сказать, не то чтобы смотреть на изображения здоровых внутренностей было сильно приятней) фотография аккуратного чистенького детского гробика и печальных взрослых особей, склонившихся над ним, выглядит очень мило.
Так происходит переоценка ценностей.
(Впрочем, моя самая любимая наклейка изображает человека с поголубевшим лицом. Он смирно стоит в помещении возле батареи центрального отопления рядом с женщиной, которая испуганно взирает на его изменивший окраску лик. Похоже, чувак начал превращаться в бога Вишну, а это далеко не всегда удобно для близких. Она небось совместную ипотеку планировала и в отпуск недорого, на двоих всегда экономней получается, а этот мерзавец теперь бог-Вишну, все планы псу под хвост.)
С милиционерами (и братьями их полицейскими) такая странная штука: с одной стороны, мы все знаем, что это за стремный народ. А с другой, помним, зачем они, по идее, существуют в природе. В идеале, согласно первоначальному замыслу, милиционеры должны защищать нас от зла.
Я – носитель в некотором роде уникального опыта. Меня вырастили в семье советских оккупантов, с величайшим удовольствием оккупировавших в свое время город Берлин и полагавших (совершенно справедливо) эту оккупацию лучшим и счастливейшим периодом своей жизни. Вокруг жили такие же счастливые оккупанты, пожилые гэдээровские бюргеры с цветами в садах и монгольские послы из монгольского же посольства. Ну и само посольство находилось буквально в половине квартала от нас. У входа в посольство стояла полицейская будка. В будке всегда дежурил дядя-полицай.
Ну то есть ясно, что полицаи были разные, в соответствии с графиком дежурств. Но нам (детям) казалось (видимо, из-за формы), что это был один и тот же дядя-полицай. Наш ангел-хранитель, идеальный взрослый, он был лучше всех. Со всеми неприятностями можно было идти к дяде-полицаю. Он натурально умел чинить поломавшиеся игрушечные машинки, приделывать оторвавшиеся ручки к портфелям, отгонять от мелких нас распоясавшихся старшеклассников и исцелять разбитые коленки одним прикосновением полицайской руки. Ну ладно, не одним. Несколькими прикосновениями. В полицейской будке всегда хранился пластырь, которого, кстати, не было в аптечках наших родителей, сурово орудовавших зеленкой, йодом и в некоторых особо тяжелых случаях бинтами. Думаю, наши родители просто не были приучены к такому буржуйскому баловству. Поэтому с разбитой коленкой следовало идти к дяде-полицаю: он гуманно заклеивал наши раны пластырем и закрывал вопрос.
Ясно, что в трудные минуты я вспоминаю дядю-полицая с печалью – эх, где же ты? В нетрудные минуты я тоже его вспоминаю – с благодарностью за свою причастность к идеальному миру, где нас идеально защищал от наших нестрашных детских бед идеальный, можно сказать, платоновский милиционер. Вернее, полицейский. Но все равно.
