О, орудия мертвящие — у пояса его и зажатые в рукавицах! Были здесь и копье, и алебарда, и булава, и боевой молот, два свирепых ятагана и ужасная дубинка, покрытая торчащими шипами; крюкообразный нож-потрошитель, палаши с драгоценно украшенными кинжалами, пригоршня колких стилетов и, конечно же, величавый боевой топор Мортибус. Закинутые за широкие плечи, висели прародители арбалета и аркебузы прямо из Креспеновой мастерской в Сен-Юноне. Оружие общим весом чуть более полутонны оказалось не так-то просто удержать, и вскоре Дэниел заметил, что сэр Берсилак произвел последнее отчаянное движение поверженного боксера и опрокинулся назад в грохоте и скрежете клацающего металла. Распростертый в яблочно-зеленой пене, с беспомощно болтающимися в отверстиях доспехов конечностями, он был похож на черепаху, которую, перед тем как бросить в суп, перевернули на спину.
Но вот опять запульсировал над озером свет, и цвета замерцали сверкающими волнами. Явно какой-то знак, ибо, невзирая на свое затруднительное положение, падший рыцарь пошарил среди притороченных к его поясу металлоизделий и вытащил из-под зубчатой крестовины свернутый спиралью медный рог. Приложив его к губам, сэр Берсилак выпрыснул каскад золотистых нот, которые, испаряясь в пустоте, образовали небесное облако, пролившееся серафимовым музыкальным дождем, благословляя дивными звуками озерный ландшафт. Это изысканное соло было лишь прелюдией к чему-то еще более чудесному, ибо протяжное легато уступило теперь место торжественным фанфарам, свет внезапно драматическим образом померк, и последняя нота затихла в пене. В тишине Дэниел почувствовал, как весь мир сгустился в этом волшебном месте и все время перелилось в это мгновение.
Вот в паре со своим отражением явился Креспен де Фюри, скользя к ним по священным водам на ладье «Дева Озера». Ни звука, ни всплеска, однако продвижение его было исполнено величия, неведомого с тех пор, как всемогущие величаво входили в мраморные залы и восседавшие на слонах императоры рассекали покоренные города. Отшельник все приближался, и Дэниел прищурился на слепящую белизну длинного плаща, в который тот был закутан; столь тяжелым было его одеяние и в такие глубокие и постоянные собрано складки, что казалось созданным из алебастра, лицо же — из трубочной глины, таким плотным слоем лежали на нем белила. Нос ладьи врезался в береговую пену и застыл. Креспен высадился, с шелестом пронеся горностаевые окончания своего одеяния по шелковистой пене. Он шел, пока не добрался наконец до лежащего навзничь рыцаря.
— Только ты, Берсилак, прибыв к величайшему перекрестку истории, мог споткнуться и свалиться здесь грудой доспехов и оружия, умаляя величие момента своей совершенной нелепостью.
Нагнувшись, он отстегнул оружейный пояс Зеленого Рыцаря и размотал огромное кольцо с ножнами, колчанами, сумками, футлярами и тубами.
— Извини, Креспен, я просто хотел прилично выглядеть. — Сэр Берсилак с трудом поднялся на ноги, оставив свой арсенал разбросанным в пене, — прости, Дэниел. Люблю немножко покрасоваться. — Стряхивая с нагрудного щитка клочья пены, Зеленый Рыцарь обдумывал появление Креспена. — Ты чрезвычайно белый.
— Я подумал, что в соответствии с нашим отбытием мне следует принять глубоко символический вид, — сказал Креспен, не вполне удовлетворенный смыслом наблюдения сэра Берсилака. — Белизна, чистота, истина, ясность и все такое. — Раздраженный непониманием, он накинулся на Зеленого Рыцаря. — Если ты собираешься брать с собой все эти ужасные колуны и колотушки, отнеси их лучше в ладью. Мои вычисления указывают на благоприятный отлив на озере в течение часа, а все наше снаряжение ставит под угрозу своевременную готовность судна. Поторапливайся!
Сэр Берсилак поспешил с погрузкой своего арсенала на «Деву Озера», которая уже была завалена научной аппаратурой Креспена: мерилами, армиллами, крусиблями, алембиками, астролябиями, часовыми устройствами и пращами. Паноптикон из меди и вишневого дерева, созданный камера-обскуратистом Небулом Краббэ, красовался между гелиотропом
[84] и поврежденным костяным ноктюрналом.
[85]
— Поаккуратнее, — крикнул Креспен сэру Берсилаку, чья неуклюжесть сотрясала воздух.
Небо мерцало и вспыхивало, и Дэниел заметил, что поднялся ветер, который, казалось бы, для того чтобы подразнить барометр, дул в самых неопределенных направлениях, вздымая на озере рябь и заставляя ладью тревожно покачиваться на швартовых. Креспен оценил небосвод и погоду, и сомнение тенью упало на его белое лицо.
— У нас мало времени, Дэниел.
— Ты уходишь навсегда? — Дэниел услышал в своем голосе отрешенность.
— Да, — Креспен оглянулся вокруг. — Мне будет не хватать этих мест.
— Когда ты решил покинуть монастырь и озеро?
— Вчера вечером. Наконец-то я собрал воедино все части универсальной теории и мгновенно понял принцип монокля. — Он пожал плечами. — Когда ты понимаешь, где тебе надлежит быть и как туда попасть, в другом месте оставаться невозможно. Такова жизнь, Дэниел.
— Так скоро?
— Я подремал немного и поднялся на рассвете, чтобы загрузить ладью. Потом устроил все это, — Креспен показал на курящиеся небеса и зеленую пену.
— Я должен идти с тобой?
— Нет. Но я уверен, что твоя судьба соединится с нашей. Я спрошу, когда прибуду.
— У кого?
Креспен нахмурился:
— У Иисуса. Или у Марии Магдалины. Или у Иуды. Наверняка кто-нибудь из них встретит нас.
Дэниела охватила паника. Голос его выдал.
— Но почему без меня? Моя жизнь кончена.
— Тебе с нами нельзя, ты должен найти свой собственный путь. Развивай под руководством монокля воображение и разум, они тебе помогут.
— С этой жизнью покончено. Семья, работа — все погибло. По какой причине я должен остаться?
— Удивляюсь, как ты только можешь задавать этот вопрос! Возьми Евдоксию. Подумай об этой благородной душе: она прошла через века с золотым ключом на поясе, отмыкая, по мере возможности, двери тюрем. Двадцать столетий нисходила она в промозглые и темные ловушки человеческого духа и несла свой разум словно орифламму, словно гордый помандер
[86] против чумы верующих. Евдоксия! Приди и искупи тех, кто пожертвовал свой разум на алтарь веры. Ты, Дэниел, удостоенный посредник ее избавления, как я — Зеленого Рыцаря, — здесь Креспен остановился и вздрогнул, ибо с ладьи донеслись чудовищный грохот и проклятия, — и мне кажется, что тебе повезло больше.
После телефонного звонка Евдоксии Дэниел решил, что последние мили его путешествия пролягут через тихие уютные края, и поэтому был невероятно огорчен перспективой продумывать собственный путь к завершению. Травмы недавнего прошлого немедленно навалились на него, и в оцепенении одиночества он почувствовал, что плывет по непознаваемой вселенной.
