— Прибыв в Сак, — напористо прервал его Креспен, — мы направились к дому моих родителей, к вящей радости моей матери Жанны. Нас с Берсилаком угостили лепешками из отрубей и дымящимся бульоном. Отец был занят сбором десятины, я боялся, что он не вернется до нашего ухода, как вдруг услышал со двора крик, который я узнал бы из тысячи: «Помоги-ка, Жанна! Скорее, жена, не то я свалюсь».
Мы поспешили на улицу и увидели моего отца Ангуррана, вихляющего на одноколесном велосипеде. Своей единственной неповрежденной конечностью — левой ногой — он крутил педаль и, задыхаясь, описывал перед нами все меньшие и меньшие круги. «Ловите меня, бога ради», — выдохнул он. И я повиновался как раз тогда, когда он готов был сверзиться. Прижимая к себе обрубок тела моего дорогого и недалекого отца, я плакал над его увечьем, но он не разделял моих сожалений. «Скакал заяц во хмелю, Креспен!» — завопил неугомонный человек и с хохотом попрыгал в дом.
Час спустя мы распрощались и, шагая всю ночь напролет, достигли на рассвете Ла-Манша. Там мы встретили какого-то собирателя моллюсков и позаимствовали у него дырявую плоскодонку. Дэниел, я до сих пор не забыл все ужасы переправы через бурный пролив, они посещают меня после обильного употребления свинины. Ворота милосердия захлопнулись передо мной: пятнадцать часов непрерывного нутряного бульканья закончились в каком-то ферлонге
[77] от английского берега — огромная волна захлестнула утлое суденышко и немедленно потопила. На гребне этой бурной волны нас и вынесло на берег, а о сборщике моллюсков никто больше не слышал. — Креспен так помрачнел, что не мог далее продолжать, и тогда вступил сэр Берсилак:
— Через два дня, когда внутренности моего друга пришли в согласие, мы совершили путешествие на северо-запад. Помнишь, Дэниел, поэму Гавейна?
Они шли косогором среди голых ветвей,
На утесы взбирались, где холод жесток,
Небеса закоснели, и зловеще внизу.
Мгла клубилась в низинах и висела в горах,
Каждый холм был окутан или шапкой покрыт,
Бормотали ручьи меж своих берегов
И, сверкая в изломах, свергалися вниз.
— Страсти Господни, как было холодно! — вспоминал Креспен. — Я провел в Зеленой Часовне целую зиму, отгороженный от суровых стихий, спасаясь от мокрого снега, размышляя о словах Евдоксии и внимательно изучая монокль. Теперь, Дэниел, будь внимателен, мы приближаемся к сути вещей.
Дэниел глубже погрузился в пену, чтобы приблизиться к своим друзьям.
— Евдоксия упомянула о притче и обещала пересказать ее для моей же пользы, но ведь я навсегда вышвырнул ее из мира смертных, думал я, и остался с одним моноклем и парой загадочных высказываний, произнесенных ею в палатке. Истории жизни Христа в моем распоряжении не было, только заявление Евдоксии, что она его дочь. Не так-то много, чтобы приступить к расследованию, которое она так торжественно мне поручила.
— Длинными днями и морозными ночами я изучал в Зеленой Часовне монокль и просеивал ее слова в поисках зерен смысла, но находил таковых очень немного. И вот как-то вечером я почувствовал вдруг боль в мошонке и вспомнил ее довольно вульгарную демонстрацию тезиса «смотреть в другую сторону». Монокль, как обычно, был у меня в глазу, ибо, несмотря на радикальное преобразование окружения (изогнутые поверхности, наклонные плоскости и разложение истинного порядка и правильных соотношений), линза облегчала мне утомительную задачу чтения при свече.
Короче говоря, я размышлял над ее словами «учись смотреть в другую сторону», «учись смотреть в другую сторону», — и вдруг в этой темной и холодной комнате ярко вспыхнуло мое молниеносное вдохновение. В одно мгновение и навсегда я понял, что вижу в монокль вещи такими, каковы они действительно есть! Смотреть на мир в монокль — и значило видеть его по-настоящему. Все мое видение, видение всего мира было до сих пор ложным!
Всю ночь с моноклем в глазу я «смотрел в другую сторону», я переходил с места на место, приходя в ужас от всех тех несообразностей, которые обнаруживало мое новое видение. Я внезапно увидел, что мы живем среди искривленных поверхностей, Дэниел, что все, что кажется нам прямым, вовсе не прямо, что искривления линейны, что кубы — это шары, а круги — квадраты. И вот, тринадцать столетий спустя, я стал соучастником главного видения Христа из Назарета, я, Креспен де Фюри, оказался в состоянии гармонии с величайшим из людей. От этой мысли я потерял сознание.
— Я нашел его на рассвете, — вставил сэр Берсилак, — в глубоком обмороке на ледяных булыжниках двора.
— Всю свою дальнейшую жизнь я посвятил загадке монокля. Моим постоянным стремлением стало начертить и определить масштаб и траекторию света в нашей вселенной. Раскрыть этот изощренный обман, которым морочит нас невооруженный глаз, и понять, что за великий план, что за великая правда лежит за искалеченным зрением, искажающим наше восприятие и понимание. Вспомнив, как старуха бубнила о рабстве человечества, я увидел наше медленное четвертование на колесе невежества и понял, что она — всего лишь эхо слов своего отца, а я, Креспен де Фюри, — посредник Христа, надежда всего мира.
— Именно это и сделало тебя невыносимым в общении, — устало вздохнув, напомнил сэр Берсилак.
— Очень скоро скудное знание геометрии стало меня подводить. Я сумел лишь приблизительно начертить кривую, управляющую линзой, но не смог облечь ее в числа и перевести в формулы. Даже имея на руках шесть листов Назарянина с числовым доказательством, особого прогресса я бы не добился. Мне необходимы были все искры света, брошенные на описание кривых сознанием величайших мыслителей. Я должен был собрать у своего рабочего стола Платона и Архимеда, Аналога Галикарнасского, Селевка, Эратостана и Гиппарха. Другими словами, мне нужна была библиотека, а значит — нужен был монастырь.
Монастырь Сен-Клюн, Дэниел. Полтора дня езды от уединенной Зеленой Часовни — уединение это спасло нас от зимней стужи и Черной Смерти.
[78] Зеленый Рыцарь округлил глаза и стал хрипло вспоминать их прибытие в Сен-Клюн:
— Монастырь был окружен низкой стеной с широкими воротами, которые были распахнуты. Во дворе нас никто не встретил. Тишина повисла безмолвным покрывалом ядовитой чумы. Тут же, погубленный этим воздухом, лежал первый монах, рухнувший так, словно он заболел, умер и упал в одно мгновение. Потом еще один труп монаха, еще два, а рядом с ними еще один, и мы метались от одного к другому, и каждый — еще более ужасного вида, чем предыдущий. По всему монастырю — в кельях, аркадах, молельнях, у алтаря, в кухнях и погребах, у колодцев, стен и окон — мы находили мертвецов, застывших, как статуи, исполняющие кто хозяйственный, кто религиозный ритуал: статуи, сработанные какой-то дьявольской рукой, ибо все они были покрыты волдырями, похожими на истекающие гноем кровавые сливы.
Дэниел почувствовал, что сейчас его вырвет прямо в ванну, что привело бы к ужасным последствиям для его друзей, ландшафта Священного озера и их беседы. К счастью, Креспен поспешил продолжить:
