Король Ян-инженер сновал среди ремесленников, подначивал их к большим усилиям, хвалил за уже содеянное, легко перенося запинки и падения, которые изнурили бы и обескуражили менее великого человека.
Креспен остался доволен увиденным и в бодром расположении духа направился к палатке Евдоксии.
— Можно войти? — спросил он у входа.
— Разумеется, мой дорогой, — ответила старуха, и, когда Креспен вошел, он обнаружил, что она уже одета и опять изучает его чертежи.
— Очень милые вещицы, Креспен, — ее монокль уставился на него. — Поэтому я и знаю, что это ты. Тот самый. Ну что ж, продолжим. Ты помнишь, о чем я говорила тебе вчера?
— О своих родителях, Иисусе и Марии Магдалине.
— И еще о том, что ты не должен верить тому, что я говорю. Размышляй, аргументируй, взвешивай, принимай мои слова как хочешь, но никогда — на слепую веру. Смрад верующего не должен осквернять воздух этой палатки. Нас интересует истина, Креспен, не так ли?
— Конечно, — с готовностью согласился молодой человек.
— Значит, тебе придется узнать очень много вещей. Главной среди них будет притча моего отца, но сначала ты должен услышать о его жизни, о занятиях оптикой, о его любви к моей матери и их дорогом друге Искариоте. Ты услышишь легенду о богине, сотворившей наш мир, о нашем падении и о том, почему мы до сих пор пребываем в упадке. Наконец, тебе будет дано нечто, необходимое для того, чтобы перенести человечество из доисторической трясины в высочайший свет всего, что ему было когда-то ведомо, — Евдоксия высморкалась и положила на язык лакричную полоску. Последовали раздумье и посасывание.
— Начну, — сказала она наконец, — с объяснения необходимости смотреть в другую сторону. Иуда демонстрировал это следующим образом, — она спокойно сидела перед Креспеном и вдруг ткнула ему пальцем в левый глаз. Креспен едва-едва успел защитить лицо ладонями, но в тот же момент закричал от внезапной боли в тестикулах. Старуха тут же их отпустила.
— Извини, что причинила тебе боль. Зато никогда не забудешь. Если бы ты умел смотреть в другую сторону, ты заметил бы, когда я направила палец в твой глаз, что происходит на самом деле, и уберег бы свои яйца. Ты понял? Как Будда под фиговым деревом, ты должен сомневаться во всем и искать свой собственный свет.
Глаза Креспена слезились, но он храбро закивал и изобразил слабую улыбку. Дождавшись, пока он придет в себя, старуха проглотила лакрицу и продолжила.
— Мой отец первым посмотрел в другую сторону. Когда ты услышишь подлинную историю его жизни и смерти, ты узнаешь, каким образом мы посадили себя на цепь идиотского убеждения, что обрести рай можно только расставшись с разумом — тем самым инструментом, который необходим для взлома замка на воротах рая. Нет божественного откровения, Креспен, нет никакого смысла в религиозном рабстве, унижающем разум до доказательства святости.
Старуха грустно покачала головой.
— Ужасно, что есть вера, Креспен, — она смотрела испытующе. — Истинные вещи в вере не нуждаются. Вера — это мощный одурманивающий наркотик, навязываемый нам тогда, когда мы протестуем против очевидного абсурда. Как известное всем жизнеописание моего отца. Сухая и неприятная хроника бессмысленных благодеяний и высокомерной самоуверенности. В какого замордованного подкидыша превратили они этого сердечного и любезного человека! Но именно этого они и добивались. — Казалось, она отвечала на какую-то собственную скорбь, и когда Креспен заговорил, он почувствовал, что во что-то вторгся.
— Так где же мы начнем?
Евдоксия постучала по своему черепу:
— Вот где начинается поиск, Креспен. Это наша тюрьма; темные подземные тоннели, по которым мы носимся взад-вперед с невежественным ужасом загнанной в ящик крысы. Мы ищем свет, видим факелы на стенах, хватаем их и кричим: «Эврика! Мы нашли! За нами! За нами!» И дураки с факелами бегают по тоннелю, распространяя нечто, напоминающее свет. «За нами! Мы знаем, почему вращаются звезды. Мы нашли путь к спасению. Мы знаем правду и видели свет Иисуса».
Они ничего не знают, Креспен, но пульсирующая толпа фанатиков растет и заполняет тоннель. Богиня смотрит и улыбается, ведь это она бросила факел, который почти не светит, и смеется, пока пламя шипит и умирает, пока фальшивые открыватели опрометью бегают в темноте и разбиваются вдребезги о тупики собственных открытий.
Тогда-то мы и должны посмотреть в другую сторону, Креспен, в тот самый миг, когда факел схвачен со стены, когда дураки бегут, а богиня думает, что все мы — участники этой безумной гонки.
— Как это сделать? Как найти другую сторону? — спросил Креспен.
— Для этого надо быть другим. Противостоять толпе. Для начала сторониться того, что считается важным, серьезным и весомым, но особенно того, что считается благоразумным. До тех пор пока не убедишься в обратном, относись ко всему со смехом и презрением. Зови сильных мира сего дураками, посещай тех, кого они зовут дураками. Наслаждайся безрассудным, опасным и трудным, как я наслаждалась чертежами твоей великой боевой машины. Благодаря им я поняла, что ты того же рода, что мой отец и я сама. Эти чертежи восхитительно сложны и безрассудны. Поддерживай сложность ради сложности. Не уничтожай тайну, а, напротив, восхищайся вещами, которые не открывают своей сердцевины, и учись жить в гармонии с ними, ибо ты так же загадочен для них, как они для тебя, и однажды придет время, когда, правильно расположенные, вы поделитесь друг с другом тем, что вы есть.
— Всегда помни, Креспен, что настоящее исследование — это поиск глубинной тайны, а не объяснение, и успешнее всего оно удается с помощью огненного света воображения. Следи за этим, Креспен, днем и ночью, только это выведет нас из тюрьмы.
Евдоксия встала и опустила пальцы в оловянную плошку.
— Ничуть не горячее, чем вчера. Не возражаешь, если твое яйцо будет всмятку?
— Нисколько.
Старуха завозилась со своим балахоном, а потом снова села и продолжила свою мысль:
— Делая все это, Креспен, ты будешь высмеян как безрассудное, обманывающееся дитя, но что есть дитя, как не эхо того, чем был каждый из нас; счастливый обитатель благодатной вселенной, наблюдающий всех и каждого в бесценные и ясные годы, сочиняющий своих персонажей и истории, отпечатанные в каждом углу солнечного песчаного пристанища. Но люди приходят к дитяти, Креспен, впрягают его к старым чудовищам, которые вопят в нежные уши о своих страхах и предрассудках, и велят вновь прибывшему идти с ними в одной упряжке и упрямо брести через грязь к темному входу в тоннель. Но что это? Одно дитя восстало! Это Креспен де Фюри! Смотрите, как он лягается, как не хочет равняться в затылок! Храбрый малый, сладостный посредник нашего избавления и спаситель нашего королевства. — С глубокой торжественностью Евдоксия достала из выреза балахона монокль, подняла над головой и опустила перед Креспеном. Она велела ему приставить монокль к глазу, и Креспен повиновался.
Все плоскости палатки немедленно преобразились в головокружительную какофонию искривленных стен, поддерживающих сводчатую крышу над лукообразным полом. Не осталось ни одной прямой линии. Стол и стулья круглились так и сяк, Креспен успел только заметить, что все регулярные формы оказались аморфными и наоборот, прежде чем утрата ориентации вызвала у него тошноту и, неустойчиво пытаясь выбраться из палатки по явно искривленному полу, он грохнулся наземь. Монокль выкатился из его глаза.
