— Внизу. Мы нарисовали острую ограду. Катбит упадет прямо на пики.
— Дэниел, если ты будешь приносить эти жуткие картинки, ребенку понадобится помощь психиатра.
— Ерунда. Для нее это чрезвычайно полезно.
— Ч-езычайно палезна, — эхом откликнулась Уинсом.
— Кстати, я получила письмо от Эмили, а ты?
— Нет еще. Откуда?
— Штемпель Чикаго.
— Чикаго? Бедное дитя! Бог знает, что там с ней происходит! Она все еще в том колледже? Мне то и дело снится кошмарный сон, будто она получила диплом бакалавра по синхронному плаванию.
Дэниел и Алисон не могли узнать о том, что происходит с Эмили, пока не придет Дэниелова половина письма. Каждую пятницу Эмили писала короткое письмо, разрывала его пополам и отправляла по половинке каждому из родителей. Таким образом она обеспечивала их общение.
— Пойду послушаю подпольную станцию, — сказал Дэниел, вставая из-за стола. Он подошел к двери с надписью «Секретное радио. Вход воспрещен» и постучал.
— Пароль! — заорал Ларио.
— Мозгопят?
— Пальцем в небо, — пробурчал Ларио, и Дэниел вошел, закрыв за собой дверь.
— А теперь, Уинсом, иди-и-чисти-зубы!
Первая защита стала для Алисон настоящим кошмаром. Ларио не закрывал рта. Судья Гарсон Кло с каменным лицом слушал страстный общий обзор Ларио теории социального неповиновения.
— Допустим, все так и есть, но это не объясняет суду, почему вы решили испортить рекламу табачной компании столь непристойным способом.
— ДЕРЗОСТЬ, ДЕРЗОСТЬ И ЕЩЕ РАЗ ДЕРЗОСТЬ!
— Извольте замолчать! Я не позволю дурацких выкриков в государственном учреждении.
— Ваша честь, мой клиент не имеет в виду…
— ОБЪЕДИНЕННЫЙ НАРОД НЕПОБЕДИМ!
— Предупреждаю вас, Фетц, что я раздумываю о сроке заключения, способном избавить нас от подобных безрассудств.
— Ларио, вы должны позволить мне…
— ИЗБАВИМ ОТ БЕДНОСТИ КРОВЬЮ ЗАКОНА!
— Один месяц и оплата судебных издержек. Уведите его.
— РАЗДУЙ ОГОНЬ — БЕЖИТ СУДЬЯ,
КАЧАЙ СВОБОДЫ ГОРНЫ!
— Ларио, умоляю вас!
— СУДЬЮ ИЗ ЛЖИВОГО СУДА
НА ВИСЕЛИЦУ ВЗДЕРНЕМ!
Адвокаты из городского юридического центра наблюдали за своими клиентами, и каждую субботу Алисон была единственным посетителем в «Бенмор Минимум». Врываясь в маленькую комнату свиданий, Ларио, заметив ее, радостно гикал, обнимал на глазах у хмурого надсмотрщика и обрушивал такой шальной водопад слов, что ей удавалось вставить слово только тогда, когда у Ларио пресекалось дыхание.
Потом Алисон рассказывала ему, что случилось за неделю, и Ларио слушал так, как если бы она открывала ему тайны бытия. Когда она замолкала, начинались бесконечные расспросы: Стоят ли еще на столе в ее кабинете цветы? В тени или на солнце? А где ее платье с белым воротником и бантом? Новые туфли! Что она собирается делать завтра? Он словно делал своим внутренним взором фотографии, а позже, вернувшись в камеру и дожидаясь следующей встречи, доставал один за другим драгоценные образы и раскладывал пасьянс. Думала ли она о нем? Иногда. Ну хорошо, часто. Каждый берег для другого смешной случай, лучший за неделю. Иногда Ларио хохотал так громко, что хмурый надсмотрщик велел ему вести себя потише. В следующую минуту он начинал сочинять планы новых выступлений против status quo, и она говорила: «Тс-с, ради бога, иначе вас никогда не выпустят».
Потом Алисон возвращалась к пятичасовому чаю домой, к Дэниелу. Эмили, уже старшеклассница, проводила выходные с подружками, и в субботние дни он оставался один. Бедный Дэниел! Он впал в одну из своих бесчисленных депрессий. В то время как ее жизнь двинулась вперед, он все больше уходил в себя и в выходные часто сидел неподвижно, отсчитывая часы бодрствования в каком-то мрачном и невыразительном ландшафте, куда ей не было хода. Отчасти это объяснялось тем, что в университет «Золотой Запад» назначили нового ректора — доктора Барта Манганиза, и одним из первых его постановлений было резкое сокращение вспомогательных курсов. Специализация по литературе исчезла вместе с уходом на пенсию его коллеги — преподавателя английского языка, и Дэниелу пришлось читать куски его курса, да и то студентам, записавшимся в надежде на легкие задания. Дэниел употребил эти напасти во благо и сосредоточился на своей первой университетской любви — средневековой литературе.
Было и другое. Иногда Дэниел бормотал что-то о том, что бы он мог сделать, если бы больше работал и яснее формулировал: чаще бы публиковался, выступал на конференциях, издал книгу-другую, получил бы, наконец, должность в университете, возможно в международном. Поначалу все это было ностальгией по прошлым стремлениям, обреченным, как и полагается, на постепенное затухание, но в последнее время они скопились внутри Джинджа. Только какая-то часть жизни протекает в настоящем, и когда Джиндж стал негодовать на свое прошлое и терять надежду на будущее, он нашел этот мир непригодным для жизни. Какой смысл?
Алисон говорила впоследствии, что могла бы справиться, если бы он держался за свое чувство юмора и ценил нелепость и абсурд самой жизни. Но Дэниел перешел уже ту черту, за которой все это сделалось невозможным. Алисон старалась сочувствовать ему, бесчисленное множество раз побуждала его легче переносить жалость к самому себе, гнев и отчаяние, но постепенно все это стало ей надоедать. Надоели симптомы, а если совершенно честно, то и сам страдалец. Не способный любить ничего, он не мог любить и ее, они дрейфовали в эмоциональный тупик, понимая неизбежность происходящего, пестуя свои агонизирующие отношения, надеясь про себя, что конец не будет слишком болезненным и унизительным.
Однажды в субботу Алисон упомянула о состоянии Дэниела Ларио, который ничего бы не узнал о своей депрессии, даже если бы попал в нее, и Ларио сказал: «Если Дэниел не хочет быть несчастным, зачем ему падать духом?» — и начал рассказывать о возможном превращении работников тюремной прачечной в революционную ячейку. Завтра он собирался как раз этим заняться.
В день освобождения Ларио Алисон сказала Дэниелу, что сегодня задержится. Сначала он ничего не ответил, но вскоре завел какой-то бессмысленный разговор о ее работе, о времени, о жизни, об Эмили, как он себя чувствует и прочее, и прочее. В конце концов Алисон просто ушла. Она собиралась купить немного еды для Ларио, забрать его из «Бенмора» и отвезти домой. Это было чуть больше, чем профессиональная обязанность. Около четырех часов дня Алисон стояла у тюрьмы, ровно в четыре ворота открылись, и появился Ларио со своим старым чемоданом в руке, словно герой-любовник, возвращающийся домой с большого серого лайнера. Он подошел к машине, Алисон вышла из нее, и они обнялись. Был долгий поцелуй, слишком долгий, потом они неловко отступили. Но вот Ларио заговорил, он бросил чемодан в ноги и, размахивая руками, закричал охраннику: «Не скучай, товарищ, еще увидимся!»
