* * *
Казалось, так будет вечно: вечно вокруг будут расстилаться белые снега, вечно ее бабушка, лежа за соседней дверью, будет говорить о том, что мечтает умереть, вечно Энни будет единственной в семье, кто болтает без умолку. Она очень выросла, ей всего дюйм не хватало до шести футов, но осталась тонкой и гибкой, как проволока, а волосы у нее были чудесные — темные, длинные, ниспадавшие красивыми волнами. Однажды отец отыскал ее за амбаром и сказал:
— Ты, пожалуйста, прекрати свои походы в лес, пора уже. Просто не понимаю, зачем ты туда ходишь, да и не собираюсь тебя об этом спрашивать. — Энни, собственно, удивили не столько слова отца, сколько то выражение отвращения и гнева, которое появилось у него на лице. Она пролепетала, что ходит в лес просто так. — Я же сказал, — повторил отец, — что не собираюсь тебя об этом спрашивать. Я говорю о том, чтобы ты немедленно перестала туда ходить, иначе мне самому придется предпринять соответствующие меры, только тогда ты и носа из дома высунуть не посмеешь. — Энни открыла рот, чтобы возмущенно воскликнуть: «Ты что, совсем спятил?», и вдруг ее осенило: а что, если это действительно так? Что, если отец и впрямь спятил? При одной мысли об этом она ужасно испугалась. Она даже не подозревала, что может до такой степени испугаться.
— Хорошо, — пообещала Энни отцу.
Но оказалось, что она не в состоянии держаться вдали от леса — особенно в те дни, когда ярко светит солнце. Физический мир леса с рассыпанными по земле пятнышками солнечных зайчиков с раннего детства стал для нее самым первым и самым лучшим другом. Лес всегда был прекрасен, всегда ждал ее, всегда готов был раскрыть ей свои объятия и с пониманием принять тот восторг, который, собственно, только он у нее и вызывал. Энни пришлось выучить дневной распорядок каждого из членов семьи. Она теперь точно знала, кто и когда бывает дома, да и сама старалась незаметно ускользнуть в лес не рядом с фермой, а где-нибудь на другом конце города или сразу за зданием школы. Стоило ей оказаться в лесу, и она от избытка нежности и самого искреннего восторга начинала петь незамысловатую песенку, которую сама же много лет назад и сочинила: «Я так рада, что живу, ну просто о-о-очень рада, что живу…» И уже тогда она чего-то ждала.
И вскоре Энни больше не пришлось ждать, потому что их учитель, мистер Поттер, увидев ее в одном школьном спектакле, помог ей устроиться в летний театр, а потом руководители этого летнего театра увезли ее с собой в Бостон, и домой она больше не вернулась. Ей было всего шестнадцать, и она далеко не сразу сообразила, почему родители не возражали против ее отъезда, почему они не попросили ее хотя бы школу окончить. В то время ей на жизненном пути встретилось немало разных мужчин, в основном, правда, толстых и добрых. Пальцы их украшали крупные перстни, и они, прижимая ее к себе в затененных кулисах, шептали, как она очаровательна, как похожа на олененка в лесу, а потом посылали ее на всевозможные прослушивания и находили ей покровителей, у которых она жила, с которыми ездила по разным городам и которые, как ей тогда казалось, тоже были невероятно, неправдоподобно добры к ней. У нее было такое ощущение, будто и на этих незнакомых людей распространилось то физически ощутимое божественное присутствие, какое она испытывала в лесу, и поэтому все они так ее любят. И Энни странствовала с ними по всей стране, переходя со сцены на сцену, а когда все же вернулась и вновь посетила свой дом в самом дальнем конце знакомой дороги, то была по-настоящему удивлена тем, каким он показался ей маленьким и тесным, какие в нем низкие потолки. А ее родных, похоже, сильно смутили привезенные ею подарки — свитеры, украшения, бумажники, часы, купленные по дешевке у лоточников в большом городе. Впрочем, смутил их и сам приезд Энни.
— Ну, ты прямо настоящей комедианткой стала, — с явной неприязнью пробурчал отец, и дочь возмутилась:
— Ничего подобного! — Ей показалось, что отец назвал ее «настоящей лесбиянкой».
Черты лица у отца как будто несколько потяжелели, но сам он был по-прежнему стройным. Подаренные ему часы он небрежно оттолкнул, и они скользнули по столешнице обратно к Энни.
— Ты их лучше кому другому подари — тому, кто такие часы носить станет. Когда это ты видела, чтоб я часы носил?
Зато бабушка Энни — она, кстати, ничуть не изменилась — сказала ей, садясь на диване:
— Ты стала настоящей красавицей, Энни. Как же так получилось? Расскажи-ка мне все-все. — И Энни, как всегда устроившись в большом кресле, принялась рассказывать бабушке о театральных гримерках, о тех маленьких квартирках, где ей доводилось жить в разных городах, о том, как все они в театре друг о друге заботятся, о том, что она еще ни разу не забыла слова роли. И бабушка, внимательно ее выслушав, сказала: — Только сюда не возвращайся. И замуж не выходи. И детей не рожай. Все это ничего, кроме душевной боли, тебе не принесет.
* * *
И Энни долгое время домой не приезжала. Иногда ее, правда, одолевала тоска по матери. Ей казалось, что через многие мили до нее докатывается волна грусти, исходящая от Сильвии, и лижет, лижет ей сердце. Но, когда Энни звонила домой, мать всегда разговаривала с ней очень спокойно. «Да у нас тут, в общем, все по-старому», — говорила она, не проявляя, похоже, ни малейшего интереса к тому, чем занимается ее младшая дочь. А сестра вообще никогда Энни не писала и не звонила. Впрочем, и Джейми делал это крайне редко. На Рождество Энни посылала домой целые ящики подарков, пока однажды во время очередного телефонного разговора мать не сказала ей со вздохом: «Твой отец спрашивает, что нам делать со всем этим хламом?» Энни тогда очень обиделась, но страдала ненадолго: те, с кем она теперь рядом жила и работала, кого хорошо знала по сцене, всегда относились к ней очень тепло и доброжелательно, переживали за нее и никому из ее обидчиков спуску не давали. А старшие актеры в труппе любого театра, где Энни доводилось играть, и вовсе настоящую нежность к ней испытывали. Так девушка, сама того не сознавая, в значительной степени и пребывала во всех театральных труппах на положении ребенка. «Тебя защищает твоя невинность», — как-то сказал ей один режиссер, а она тогда даже толком не поняла, что он имел в виду.
Говорят, каждая женщина должна иметь трех дочерей, поскольку потом среди них найдется только одна, которая действительно станет о ней, своей матери, заботиться в старости. Энни Эплби побывала везде — в Калифорнии, в Лондоне, в Амстердаме, в Питтсбурге, в Чикаго, — но единственное место, где Сильвия сумела ее отыскать, это полный сплетен желтый журнал, который она купила в аптеке. На его страницах имя Энни было связано с именем одной знаменитой кинозвезды, что привело Сильвию в страшное замешательство. Женщина настолько смутилась и испугалась, что жители их городка в итоге научились при ней даже не упоминать о ее младшей дочери. С Синди, старшей дочерью Сильвии, все было в порядке. Она жила неподалеку в Нью-Гэмпшире, была замужем, быстро нарожала кучу детей, а ее мужу всегда нравилось, чтобы жена сидела дома. Так что из всех детей Сильвии на ферме остался только Джейми. Женат он не был и молча работал рука об руку с отцом, который, несмотря на возраст, был все еще полон сил. Джейми — все так же молча — заботился и о бабушке, которая по-прежнему жила с ними рядом. Сильвия часто говорила: «Господи, и что бы я без тебя делала, Джейми?» А он в ответ только головой качал. Он знал, какой одинокой чувствует себя его мать. Видел, что отец все реже и реже с ней разговаривает. Замечал, что отец в последнее время стал очень неаккуратно вести себя за столом, да еще и начал чавкать за едой, чего за ним раньше никогда не замечалось. Он порой так чавкал, что это было слышно всем, и ронял кусочки пищи изо рта прямо на рубашку. «Боже мой, Элджин, ешь аккуратней», — говорила, вставая, Сильвия и подавала ему салфетку, но отец с раздражением отшвыривал салфетку и ворчал: «Отстань от меня ради бога, женщина!»
