— Я не могу тебе этого обещать. Может быть, чума уже в городе. Может быть, именно в этот момент в какой-нибудь лачуге на берегу умирает человек, которому некому помочь. Боюсь, полностью ее избежать мы не сможем. Но я не сомневаюсь, что мой план даст тебе наибольшие шансы встретить Рождество вместе с Ансельмом и Седьмой.
— Тогда давай так и сделаем, — решительно кивнула Медж.
— Твоя поддержка необходима. Если честно, от закрытия ярмарки ты потеряешь больше остальных. Поэтому тебе поверят. Нужно, чтобы именно ты сказала, как все это важно.
— Не волнуйся. Скажу.
— Вполне здравая мысль, — закивал Филемон.
Мерфин удивился. Он не помнил, чтобы аббат с такой готовностью соглашался на предложения гильдии.
— Так ты поддерживаешь? — переспросил олдермен, опасаясь, что ослышался.
— Разумеется. — Настоятель ел из миски изюм, запихивая пригоршни в рот и едва успевая прожевывать. Гостю он не предложил. — Монахов это, конечно, не коснется.
Мостник вздохнул. Как же он сразу не понял?
— Да нет, это коснется всех.
— Нет-нет, — остановил его Филемон, как взрослый, объясняющий что-то ребенку. — Гильдия не имеет права ограничивать передвижения монахов.
В ногах у монаха олдермен заметил кота, такого же упитанного, как и сам Филемон, с наглой мордой. Очень похож на Годвинова Архиепископа, хотя тот уже давно умер. Может, его потомок. Мерфин пояснил:
— Гильдия имеет право закрыть городские ворота.
— А мы имеем право входить и выходить, когда нам удобно. Мы не подчиняемся гильдии. Это просто смешно.
— И все-таки городом правит гильдия, и она решила, что, пока свирепствует чума, в город никто не войдет.
— Вы не можете устанавливать правила для аббатства.
— Но я могу установить их для города, а случилось так, что аббатство находится на территории города.
— Хочешь сказать, что, если сегодня я уеду из города, ты завтра не пустишь меня обратно?
Мерфин смутился. Действительно странная картина: аббат Кингсбриджа стоит у ворот, требуя, чтобы его впустили. Он надеялся убедить Филемона принять ограничения, не желая грубо навязывать решение гильдии, однако постарался вложить в свой ответ непоколебимую решимость:
— Ни за что.
— Я буду жаловаться епископу.
— Только не забудь ему сообщить, что он не сможет въехать в Кингсбридж.
Насельницы женского монастыря за десять лет почти не сменились. Конечно, это всецело в духе монастырей: предполагалось, что сюда приходят навсегда. Настоятельницей все еще была мать Джоана, а госпиталь под руководством брата Сайма вела сестра Онага. Теперь за медицинской помощью сюда обращались немногие: большинство предпочитало госпиталь Керис на острове. Монах отвел своим набожным больным старый госпиталь возле кухни, а новое здание оставили для гостей.
Целительница села с Джоаной, Онагой и Саймом в старой аптеке, служившей теперь рабочей комнатой настоятельницы, и изложила им свой план.
— Те, кто заболеет чумой за пределами Старого города, смогут прийти в мой госпиталь на острове. Если чума надолго, то мы с монахинями будем там день и ночь. Кроме выздоровевших счастливчиков, никто не уйдет.
Джоана спросила:
— А здесь?
— Если, несмотря на все наши предосторожности, чума ворвется в город, все больные к вам не поместятся. Гильдия приняла решение, что чумные и их родные должны оставаться в своих домах. Это правило распространяется на всех домочадцев: родителей, детей, бабушек, дедушек, слуг, подмастерьев. Всякий покинувший зараженный дом будет повешен.
— Сурово, — откликнулась Джоана. — Но если это не даст чуме пожать чудовищный урожай, как в прошлый раз, то стоит попробовать.
— Я знала, что вы согласитесь.
Врач молчал. Известия о чуме, кажется, подкосили его уверенность. Онага спросила:
— А как же запертые в домах будут питаться?
— Соседи станут класть им еду на порог. Такие дома никто не должен посещать, кроме врачей-монахов и монахинь. Они будут ходить к больным прямиком из аббатства, никуда не сворачивая, и не смогут общаться со здоровыми, даже на улице.
Для них обязательное условие — носить маски и мыть руки в уксусе после каждого контакта с больным.
— И это нас защитит? — в ужасе спросил Сайм.
— В некоторой степени. Не полностью.
— Но ведь тогда нам крайне опасно общаться с больными!
— А чего нам бояться? — спокойно сказала ему Онага. — Мы ищем смерти. Для нас это долгожданное соединение с Христом.
— Да, конечно, — отозвался Сайм.
На следующий день все монахи покинули Кингсбридж.
88
Гвенда пришла в ярость, увидев, что Ральф сделал с мареной Дэви. Губить посадки без веской причины — грех. В аду наверняка имеется специальное место для знати, уничтожавшей то, что крестьяне сажали в поте лица. Однако сын даже не расстроился.
— Я думаю, ничего страшного. Вся ценность в корнях, а их он не тронул.
— Это уже было бы похоже на работу, — мрачно ответила крестьянка, однако ее отпустило.
Трава и в самом деле оправилась удивительно быстро. Очевидно, Ширинг не знал, что марена размножается под землей. В мае — июне, когда Вигли достигли известия об очередной вспышке чумы, корни пустили новые побеги, и в начале июля Дэви решил, что можно собирать урожай. В следующее же воскресенье Гвенда, Вулфрик и Дэви полдня выкапывали корни. Сначала нужно было разрыхлить землю, затем вынуть растение из почвы и обобрать листья, оставив только небольшой фрагмент стебля. От такой работы, которой Гвенда занималась всю жизнь, болела спина.
Они оставили поляну в надежде, что следующий год вновь принесет урожай, отвезли ручную тележку с корнями марены через лес обратно в Вигли и разбросали корни на сеновале для просушки.
Кингсбридж закрыли. Жители, конечно, покупали продукты, но через посредников. Дэви принесет непривычный товар, ему придется объясняться с покупателем. Делать это через третьего человека затруднительно. Но другого выхода, похоже, нет. Однако сначала нужно просушить корни, растереть в порошок, а на это потребуется какое-то время.
Предприимчивый плантатор больше не упоминал Амабел, но Гвенда не сомневалась, что молодые люди продолжают видеться. Сын делал вид, что примирился с судьбой. Но если бы это действительно было так, он ходил бы куда мрачнее. Матери оставалось только надеяться, что любовь испарится, прежде чем ему исполнится двадцать один год и он не будет нуждаться в родительском разрешении. Больно было даже думать о том, что ее семья породнится с Аннет. Дочь Перкина до сих пор унижала жену Вулфрика, кокетничая с ним, а тот все еще глупо улыбался на каждую идиотскую ужимку. Теперь, когда Аннет перевалило за сорок, когда на румяных щеках проступили сосуды, а в светлых волосах появились седые пряди, она уже не представляла опасности, превратившись в свою тень. Однако Вулфрик, судя по всему, еще видел в ней девушку.
