Люция была выше меня где-то на полголовы, широка в плечах, как и все, кто вырос вдали от больших городов, – полная противоположность моей смуглой, хрупкой Ханне. В ней все казалось крепким, коренастым – только черты лица были тонкими, брови-ниточки – изогнутыми, губы – узковатыми. Грудь ее была более полной и округлой, чем у той, далекой, о которой мне нынче не пристало и думать. Была ли она красива? Не мне было судить, да я и теперь не знаю: Люция была просто Люцией, и оттого я ее желал так сильно, что без раздумий отдал бы целый год моей, ее, да чьей угодно еще жизни за право коснуться ее, а в то самое мгновение, когда я наконец на самом деле – она со свистом втянула воздух – прижался губами к ее ключице, мое существование словно разделилось надвое, на до и после, раз и навсегда.
Прошел час, а мы и не думали останавливаться. А может, больше, а может, и меньше: казалось, время то мчится вперед, то торопится назад, переплетается и свивается кольцами, словно слетевшая с катушки пленка, и немного погодя я даже не мог сказать, было ли в том виновато мое спутанное сознание или сама реальность перепуталась и исказилась. Одно из воспоминаний рисует мне такую картину: я лежу на спине, ее тело возвышается надо мной, серебрится в неярком свете, падающем из окна, ее руки на моих плечах, голова запрокинута; помню еще, как она лежит подо мной, впившись пальцами мне в загривок, отведя взгляд, а моя рука скользит по ней до той самой точки, в которой она начинает всхлипывать, словно от отчаяния или от боли. Или еще: я вцепился в нее, она в меня, мы – друг в друга, мы почти сползли с кровати на пол, так, словно мы – одно существо, или, наоборот, множество существ, ее пальцы у меня во рту, моя рука обвивает ее бедра – и именно в этот момент передо мной возникает лицо Ханны и исчезает вновь. Или так: мы оба стоим, мой затылок колотится об стену, весь ее вес на мне, пространство вокруг распадается и слагается вновь. И только лишь на меня снизошло мягкое успокоение, как все завертелось вновь, и мы еще какое-то время стискивали друг друга в объятиях, и было так, словно мы плывем по заболоченной, еле текущей воде – ибо мы не хотели, чтоб это кончалось. Но в конце концов нас снова стало двое, была она, и был я; она начала рассказывать о своей жизни, и я бы с удовольствием слушал – но провалился в забытье, сон без сновидений.
Ранним утром все началось опять. Я ли разбудил ее или она прогнала мой сон? Не знаю. Помню только, как видел в окне уже посветлевшее, странным образом чистое и безоблачное небо. В рассветных лучах ее разметанные по белой подушке волосы приобрели иной оттенок и отливали рыжиной. Но вот она уже издала вздох, и мы оба снова погрузились в сон, в последние виденья уже почти окончившейся ночи.
Когда я проснулся, она уже была одета. Пробормотав что-то на прощание, направилась к дверям; ей пора было на работу. Да и я опаздывал. Не завтракая, помчался к машине – и, застряв, как обычно, в районе восьми в утренней пробке, позвонил Ханне.
– Как вчера прошло? Скучно. Все те же бюрократы, что и обычно.
Не успел я окончить фразы, как понял, что меня удивляют две вещи. Во-первых, то, что даже самые близкие, родные люди не замечают лжи. Стереотипы говорят об обратном и требуют, чтобы говорящий обязательно выдал себя, запнулся бы на ложном слове, начал обливаться потом, голос бы его изменился и звучал не так, как обычно. Скажу, друзья, что это не так. И то, что это не так, никого так не удивляет, как самого лжеца. И кроме того: даже если б оно было и так, если бы голос подвел нас, а мы бы стали заикаться, дергаться и краснеть, нас бы это не выдало – на это никто не обращает внимания. Люди склонны видеть в других только лучшее и не ждут, что их обманут. Да и кто вообще слушает своего собеседника, кто сосредоточен на том, что там болтает другой человек? Все погружены в свои раздумья.
– Бедняга! Как они, должно быть, скучны. Не знаю, как ты вообще это выдерживаешь!
Насмешки в голосе я не заметил. И это было второй вещью, которая меня так удивила: все мы насмехаемся над чиновниками, бюрократами, душами бумажными и канцелярскими крысами. Но ведь мы и сами такие! Любой служащий ощущает себя творцом, анархистом, свободолюбцем, тайным безумцем, не признающим ни норм, ни принуждения. Всем нам сулили когда-то землю обетованную, но никто не желает признать, что он давно уже один из тех, кем никогда быть и не собирался, что все в нем норма и ничто не исключение – как раз потому, что он полагает, будто он не такой, как все.
– А как дети? – тут мой голос и впрямь зазвучал неуверенно. То, что она, в точности как накануне Люция, назвала меня беднягой, оказалось совершенно неожиданным и начисто выбило меня из колеи.
– Пауль нагрубил учительнице. Он в последнее время совсем от рук отбился. Придется тебе в субботу с ним поговорить.
– В субботу у меня не получится приехать, к сожалению.
– Вот оно что.
– Приеду в воскресенье.
– Ну, значит, в воскресенье.
Я что-то наговорил ей о предстоящих встречах, о неожиданных обстоятельствах и ужасающем бардаке на работе. Упомянул одного нового сотрудника и нескольких некомпетентных. Потом мне показалось, что я все-таки преувеличиваю, и я умолк.
Подчиненные, как обычно, поджидали меня в страхе. То, что они презирали друг друга, было мне понятно, и я даже находил этому объяснение; то, что они ненавидели меня, было заложено в самой природе вещей, потому как и я внутренне невероятно противился своему начальнику, некоему Эльмару Шмидингу из Ваттенвиля. Но откуда, скажите на милость, этот страх? Я никому никогда не чинил препятствий; до того, чем они были заняты, мне не было никакого дела. Я хорошо знаю систему и понимаю, что даже средней тяжести ошибки не способны ничего в ней ни пошатнуть, ни изменить; да, они причиняют неудобства тому или иному клиенту, но мы об этом никогда не узнаем, и нас это не волнует.
Итак, я поздоровался с Шиком и Гауберланом; похлопав Сметану по плечу, заглянул в комнату, где сидели друг напротив друга Мольвиц и Лобенмейер, крикнул им: «Привет!» – пожалуй, даже чересчур громко. Сел за стол, попробовал заставить себя не думать о Люции. О ее коже, ее носике, ее пальчиках на ногах – и уж ни в коем случае не вспоминать ее голоса. В дверь постучали, и на пороге показался Мольвиц, как всегда весь потный, обремененный своими неправдоподобными объемами, низкорослый, с головой, растущей прямо из плеч, – одним словом, жалкий.
– Не сейчас! – резко ответил я. Он мгновенно испарился. Я позвонил Люции и спросил, свободна ли она в субботу.
– Мне казалось, по выходным тебя не бывает в городе, – произнесла она.
– С чего ты решила? – перепугался я. Откуда она могла знать, что я успел ей наговорить?
– Ничего подобного, я здесь!
– Славно, – ответила она. – Тогда до субботы.
Снова постучали в дверь, вошел Лобенмейер и сообщил, что сил его больше нет выносить Мольвица.
– Не сейчас!
– Я многое могу снести, – заявил Лобенмейер, – но в какой-то момент и моему терпению пришел конец. Он ничего не делает – шут бы с ним. Вместо того чтобы работать, торчит все время на форумах и что-то туда строчит, как ненормальный, – пускай. Даже к тому, что он беспрерывно сыплет ругательствами себе под нос, я и то почти привык. Но вот его полное отсутствие гигиены – это некоторая переоценка, или, вернее, недооценка людей, вынужденных с ним рядом находиться.
