– Пожа-а-алуйста, – взмолилась я, – расскажи нам. Я не училась в колледже. Как еще мне узнать об этой туши… спанке?
Я перевела взгляд на Винса и вопросительно взмахнула рукой. Тот пытался не рассмеяться, но даже Стефани не удалось сдержаться.
– Ненавижу тебя, – засмеялась она.
– Но так же сильно, как любишь, верно? – Я отломила кусочек от ее торта и тут же об этом пожалела. Мне захотелось взять его обеими руками и вгрызаться, как в сэндвич.
Стефани забарабанила пальцами по руке, чтобы потянуть время.
– Torschlusspanik, – наконец произнесла она, опустив стакан на сине-золотую агатовую подставку, – это чувство – страх, – что время на исходе. – Она ткнула в себя пальцем. – И у меня оно есть. С этим днем рождения. Тридцать третий был последним. Последним годом, когда твой успех особенный. Это последний год, когда тебя могут называть вундеркиндом, если уж придерживаться немецкой терминологии.
Я прочистила горло и тщательно подобрала слова:
– Эм, хорошо. Продолжай. – После чего, приподняв брови, посмотрела на Винса, который вздохнул.
– Это еще не все, – сказал он, показывая, что у меня на подбородке осталась глазурь. Я вытерла лицо салфеткой с вышитой решеткой. «Японские, за шестьдесят баксов», – сказала мне Стефани, когда я назвала их симпатичными. Очень типично для нее – назвать бренд или цену, когда делаешь ей комплимент, словно ты даже не понимаешь, насколько прекрасны ее вещи.
Стефани опустила голову, будто набираясь терпения, чтобы объяснить продвинутую концепцию каким-то идиотам.
– После очевидных вех – сладкие шестнадцать, можно водить машину; восемнадцать, можно голосовать; двадцать один, можно пить, – идет огромный отрывок времени, когда ты предположительно строишь будущее. Если хочешь сделать что-то исключительное со своей жизнью, это будет замечено лишь после двадцати семи. Если только, – она останавливает меня, когда я хочу возразить, – ты не Бретт Кортни, чудо-девушка мира финтеса.
– Чертовски верно, – подтвердил Винс, подливая мне еще вина.
– Чертовски верно, – согласилась я и подняла бокал в единоличном тосте.
Стефани подождала, когда я поставлю бокал, а потом продолжила:
– Это подводит нас к клубу двадцати семи лет, в котором состоят такие люди, как Курт Кобейн, Дженис Джоплин и Эми Уайнхаус. Этот клуб романтизирует представление о том, что молодого виртуоза слишком рано у нас забрали. Дальше следует тридцатый день рождения, грязная тридцатка – откровенно сексуальный день рождения, который не нуждается в объяснении. Тут-то и начинаются все списки: тридцатка самых влиятельных, самых авторитетных, самых богатых до тридцати лет. И все говорят: «О боже, ей всего тридцать?» Ты не поверишь, но в тридцать ты такой ребенок. Да-да, – подтвердила она в ответ на мой скептический взгляд. – А потом тридцать один – пик женской красоты, тридцать три – возраст Иисуса. Следующая веха – тридцать пять, когда медицинское сообщество относит тебя к категории старородящих.
– Извини, – не сдержалась я, – возраст Иисуса?
Винс кинул салфетку на тарелку.
– Вразуми ее, Бретт, – он начал собирать наши грязные тарелки, – потому что я уже все перепробовал.
– Оставь, Винс.
– Сегодня твой день рождения, детка. – Винс подошел к Стефани и поцеловал ее в макушку. – Посиди с подругой.
– Нужно найти себе человека, который готовит и убирает, – отметила я, наблюдая за ними.
– Я мужчина миллениума, Бретт! – воскликнул Винс, открыл кран и подставил пальцы под струю, ожидая, когда вода нагреется. – Переходи на нашу сторону. Мы готовим, убираем и складываем стринги в очаровательные треугольники.
Я вылила остатки вина в свой бокал.
– Отлично! Мне нужно еще розового, мужчина миллениума! – Я подтянула колено к груди и обратилась к Стеф: – Ладненько, что там с возрастом Иисуса…
Стеф довольно долго молчала, пока я не перестала улыбаться.
– Возраст Иисуса, – рассудительно продолжила она, – это год величайших исторических прецедентов, ведь Господь решил, что его сын в именно этом возрасте совершит все задуманное на Земле. В возрасте Иисуса понимаешь: сейчас или никогда. Вкладываешь четыреста одну тысячу, чтобы открыть магазин мороженого в Коста-Рике. Это последний год, когда ты достаточно молод, чтобы серьезно изменить свою карьеру, и это последний год, когда все лебезят, что ты молод.
– Стеф, – со смешком произнесла я, – ты автор бестселлеров по версии New York Times, крупнейшая голливудская киностудия платит тебе кучу денег, чтобы снять по твоим книгам фильмы. Ты снимаешься в шоу, которое смотрят два миллиона зрителей. В твоей нью-йоркской квартире есть лестница. У тебя три сумки от Chanel…
– И невероятно красивый мужик, – закончил Винс, подойдя к столу с новой бутылкой розового вина, охлажденного – аж отпечатки пальцев остались на стекле.
Я жестом поддержала Винса.
– И невероятно красивый мужик! Именно! Что тебе менять?
– Ничего не нужно менять, в этом-то и смысл! – Она потянулась через стол и вытерла японской салфеткой каплю разлитого Винсом вина. – Я уже достигла апогея. Тридцать четвертый год – бесполезный. Год завершений. Меня не ждут в следующем сезоне. Никто не задерживался в шоу после тридцати четырех.
Мы с Винсом обменялись скептическими взглядами. И, немного подумав, я спросила:
– Это же неправда?
Стефани подняла пальцы для счета.
– Давай пройдемся по фактам. – Первый палец: – Марисса Ньюпорт, первый сезон, тридцать два года. – Средний палец: – Ная Люммокс, второй и третий сезоны, тридцать два года. Хейли Питерсон, первый, второй и третий сезоны, тридцать три года. – Она опустила руку с посчитанными пальцами на стол, будто завершая выступление.
– Хейли сама ушла! – крикнула я.
– Потому что увидела надпись на стене.
– Неважно, – покачала я головой. – Это совпадение. Это же не шкала роста для аттракциона в парке развлечений. Тебе не обязательно отказываться от этой поездки в тридцать четыре года.
– Ну, возможно, я не хочу рисковать, – ответила Стеф, складывая грязную салфетку в аккуратный квадрат. – Мне нужно убедиться, что меня пригласят в четвертый сезон. С этой новой книгой у меня прыжок в неизвестность, хотелось бы, чтобы шоу помогло ее продать.
– Готовься, – предупредил Винс, снова вернувшись на кухню и взявшись вытирать чугунную сковородку.
– О боже, – застонала я, прикрывая глаза рукой. А затем выглянула между указательным и средним пальцами, чтобы спросить: – Что?
– Не говори «нет», пока я не закончу, ладно? – вдруг понизив голос, сказала мне Стеф.
Винс покрутил пальцем у виска, словно наматывал сахарную вату, и проговорил губами: «Она спятила». Все эти недели, что я жила со Стеф и Винсом, мое сочувствие перепрыгивало с одного на другого, в зависимости от того, кто косячил сильнее. Конечно, до переезда я слышала слухи про Винса – все слышали, – но предпочла поверить Стефани, когда она сказала, что это всего лишь слухи и что они с Винсом по-прежнему безумно влюблены друг в друга. Я много размышляла о разнице между «поверить ей» и «предпочесть поверить ей» и почему оказалась такой простодушной, чтобы принять участие в столь очевидном фарсе. Наверное, это из-за того, что я ее идеализировала. Я не могла совместить мое представление о ней как о главной стерве с ее шаблонным образом женушки, ждущей мужа, когда тот не пришел домой ночевать.
