Однажды воспитательница из католической школы спросила Дедулю, беседует ли он со мной о матери.
— Память об ушедших — наш единственный путь к исцелению, — сказала она.
Глаза Дедули потухли, губы сжались.
— Просто напоминаю, — произнесла воспитательница уже тише и отвернулась к экрану компьютера, чтобы продолжить разговор о моем прогуле.
— Сестра, — сказал Дедуля низким язвительным голосом. — Я потерял жену, когда ей было сорок шесть. Я потерял дочь, когда ей было двадцать четыре. И вы напоминаете мне о том, что нужно их помнить?
— Мистер Дилейни, — ответила она, — я правда сожалею о вашей утрате.
Об обеих утратах. Я буду молиться об исцелении вашей души. Однако сейчас я беспокоюсь о Марин и прошу только одного — делитесь с ней воспоминаниями.
Я замерла. Нас вызвали поговорить о моей успеваемости, хотя училась я на сплошные четверки и пятерки и с меня могли спросить только за несколько прогулов. Теперь я осознала, что на самом деле эту встречу устроили из-за моего сочинения — истории про девочку, которую вырастили сирены. Сирены чувствовали вину за то, что убили маму девочки, и потому рассказывали о ней истории, стараясь сделать ее как можно более реальной, — но в девочке все равно оставалась пустота, которую они не могли заполнить. Она не переставала думать о матери.
То была просто сказка, но сейчас, в кабинете воспитательницы, я поняла, что этого стоило ожидать. Надо было написать о принце, которого вырастили волки после того, как его отец погиб в лесу, — или что-то в таком духе, что-нибудь менее прозрачное, потому что учителя любой пустяк воспринимают как крик о помощи. Особенно такие молодые и приятные, как сестра Жозефина.
Я поняла, что надо сменить тему разговора, иначе она расскажет о сочинении.
— Мне правда жаль, что я пропустила уроки, — сказала я. — Это было глупо. Я слишком увлеклась общением с друзьями.
Воспитательница кивнула.
— Обещаешь подумать над своим поведением? — спросила она. — У тебя есть личное время до школы и после нее. Во время обеда. По вечерам. На выходных. Большую часть дня ты можешь проводить там, где захочется. Но на уроках мы рассчитываем…
— Сестра, — вдруг громко произнес Дедуля, как будто не слышал, о чем мы говорили. — Уверен, на вашу долю тоже выпало немало бед. Даже брак с Иисусом не может полностью защитить вас от жестокости жизни. Сделайте одолжение и припомните те ужасные события. Я напоминаю вам, чтобы вы о них помнили. Ну как, чувствуете себя исцеленной? Может, поделитесь с нами? Ведь вам теперь гораздо лучше? Вас переполняет любовь? Радость?
— Мистер Дилейни, прошу вас…
— Может, расскажете нам сказочку о спасении?
— Хорошо, я поняла…
— Или споете песенку о радости?
— Простите, что расстроила вас, но…
Дедуля встал и выпятил грудь.
— Да, — сказал он. — Я веду себя неподобающе. Почти как монахиня, которая смеет высказываться о смерти моих супруги и ребенка. Марин получает великолепные оценки. Она прекрасная ученица.
Воспитательница откинулась в кресле с непроницаемым лицом.
— И Марин, — продолжил он торжественно, — пойдет со мной!
Дедуля повернулся и распахнул дверь.
— До свидания, — сказала я извиняющимся тоном.
Он гневно вылетел из кабинета, я — следом.
Поездка домой превратилась в театр одного актера: Дедуля вспоминал анекдоты о монашках, я смеялась в нужных местах, а большего ему и не нужно было. Когда он закончил свой монолог, я спросила, получал ли он сегодня что-то от Голубки.
Он улыбнулся:
— Пишешь два письма — получаешь два письма.
Я вдруг вспомнила, как сестра Жозефина прослезилась, когда я зачитывала сочинение на уроке. Как она благодарила меня за смелость. Ну ладно, может, это была и не просто сказка. Может, сирены дарили девочке ракушки, которые заполняли ее подводную комнату. Может, я написала эту историю, потому что действительно хочу знать о маме больше — или хотя бы иметь настоящие воспоминания, а не домыслы.
Глава четвёртая
Мейбл узнаёт о Ханне все подробности, которые может поведать наша комната. Кипа бумаг на столе, безукоризненно заправленная постель. Афиши бродвейских мюзиклов с автографами и яркий плюшевый плед.
— Откуда она?
— С Манхэттена.
— Какой красивый оттенок, — с восхищением говорит Мейбл о синем персидском коврике, который лежит между нашими кроватями. Он довольно старенький и потертый, но все еще мягкий.
Мейбл останавливается перед пробковой доской и расспрашивает меня о людях на снимках. Меган — наша соседка. Дэвис — бывший парень Ханны, с которым они остались друзьями. Какие-то подружки из школы, чьих имен я не помню.
— Она любит цитаты, — замечает Мейбл.
Я киваю:
— Она много читает.
— Вот эта цитата Эмерсона
[12] просто повсюду. Я видела ее на магнитах.
— Какая именно?
— «Закончив день, позабудьте о нем. Все, что могли, — вы сделали. Без сомнения, вас будут мучить ошибки и трудности; забудьте о них, как только сможете».
— Ничего странного, что эта цитата так популярна. Об этом всем стоит помнить.
— Да, пожалуй.
— Ханна и правда такая, — говорю я. — Ее мало что задевает. А еще она… непосредственная. В хорошем смысле. И при этом умная и добрая.
— Значит, она тебе нравится.
— Да, очень.
— Отлично, — произносит она, но я не понимаю, искренне или нет. — Хорошо, теперь давай перейдем к тебе. Что это за растение?
— Пеперомия. Я купила ее на распродаже в колледже, и она живет у меня уже целых три месяца. Впечатляет, правда?
— Ты герой!
— Знаю.
Мы улыбаемся друг другу. Получается почти непринужденно.
— Красивые миски, — говорит Мейбл, взяв одну с подоконника.
Если не считать фотографии мамы, которая спрятана на верхней полке шкафа, эти миски — лучшее, что у меня есть. Они идеального пастельно-желтого оттенка, и я знаю, откуда они и кто их сделал. Мне нравится, что они такие тяжелые, что, когда берешь их в руки, чувствуешь вес глины.
— На одной из первых лекций наш историк рассказывал про Уильяма Морриса. Тот говорил, что все, чем человек владеет, должно быть либо полезно, либо красиво. На деле это, конечно, не так просто, как кажется, но я подумала: почему бы не попробовать? Увидела их в гончарной мастерской в начале семестра и сразу купила.
