— Боже мой, — шепчу я, — вот это елка!
* * *
Хавьер забронировал столик в итальянском ресторане — с белыми скатертями и официантами в черных галстуках. Он забит семьями, и отовсюду доносится хохот.
Ана выбирает вино, и официант возвращается с бутылкой.
— Сколько человек будут пить каберне?
— Мы все попробуем, — отвечает Хавьер, обводя рукой стол так, будто мы вчетвером — целый город, целая страна, целый мир.
— Прекрасно, — говорит официант, точно закон о продаже алкоголя не действует на каникулах или не существует вовсе.
Он разливает вино по бокалам, и мы заказываем супы, салаты и четыре разных вида пасты. Все блюда выглядят просто, но на вкус — хороши. Говорят в основном Ана и Хавьер — подтрунивают над Мейбл и друг над другом, рассказывают истории и делятся впечатлениями, а после ужина мы отправляемся на такси в «Стоп-энд-шоп» и там носимся между рядами, хватая всё из списка покупок. Хавьер ругается на скудный выбор корицы, где «нет самого лучшего сорта», Ана роняет упаковку с яйцами (они шлепаются с громким «чаек», и желтки растекаются по полу), но, несмотря на это, мы находим все нужное, забиваемся с пакетами в прогретое такси и едем обратно в общежитие.
— Мы можем вам чем-нибудь помочь? — спрашиваю я после того, как мы разложили все продукты на кухне.
— Нет, — отвечает Хавьер. — У меня все под контролем.
— Папа сегодня за главного, мама — помощник повара, а наша задача — не путаться у них под ногами.
— Что ж, ладно, — говорю я.
Мы заходим в лифт, но кнопку с номером моего этажа не нажимаем.
— Давай поднимемся на самый верх, — предлагаю я.
С той первой ночи вид ничуть не изменился — только теперь все ярче и четче. Хоть мы и не слышим, как Ана с Хавьером внизу режут овощи, смешивают ингредиенты и хохочут, я чувствую, что мы уже не так одиноки.
А может быть, дело вовсе и не в Ане с Хавьером.
— Когда ты решила все это провернуть? — спрашиваю я.
— Ну, мы думали, что ты поедешь со мной. У нас был только такой план. Но когда я поняла, что не смогу тебя переубедить, пришлось срочно изобретать план Б.
— Вчера ночью, — вдруг доходит до меня, — когда ты ушла болтать по телефону…
Она кивает.
— Мы все это продумывали. Они хотели, чтобы я тебе призналась, но я знала, что тогда ты, наверно, согласишься ехать, хотя внутренне к этому не готова. — Мейбл прикладывает ладонь к окну. — Мы всё понимаем. Ничего удивительного, что пока ты не готова вернуться.
Она убирает руку, но на окне остается след — пятнышко тепла на холодном стекле.
— Пока я ждала родителей в аэропорту, меня мучил один вопрос, который я так тебе и не задала.
— Спрашивай, — говорю я.
Она молчит.
— Смелей.
— Мне просто интересно, нравится ли тебе кто-нибудь?
Она покраснела и нервничает, хоть и пытается это скрыть.
— А… — отвечаю я. — Нет. Я пока об этом вообще не думала.
Мой ответ ее явно расстроил, но выражение лица у нее постепенно меняется.
— Давай хорошенько подумаем. Наверняка кто-нибудь да есть.
— Ты опять за старое, — говорю я. — Это как с Кортни и Элеанор.
Она мотает головой:
— Нет, это другое. Я просто… Просто на душе у меня станет легче. Да и у тебя тоже.
— Если у тебя есть парень, это еще не значит, что мне обязательно нужно с кем-то встречаться. Все и так в порядке.
— Марин. Я просто прошу тебя подумать, а вовсе не принимать какие-то серьезные решения, влюбляться или усложнять себе жизнь.
— У меня и так все хорошо.
Но она не отступает.
— Ну давай же. Подумай.
Теперь я учусь в Нью-Йоркском колледже, а не в католической школе, поэтому многие ученицы здесь носят маленькие радужные браслеты или розовые треугольные значки
[32]. Они спокойно рассказывают о своих бывших девушках и называют профессора по исторической феминологии
[33] красоткой. Я никогда с ними не общалась, потому что вообще не разговариваю о том, что осталось в прошлом. Но, кажется, — хоть я и пыталась от всех отгородиться, — кажется, я все-таки приметила пару интересных девчонок.
— Ты о ком-то думаешь, — говорит Мейбл.
— Не то чтобы.
— Расскажи, — просит она.
Я понимаю, что она хочет узнать подробности, но не готова это обсуждать. Ведь если я признаюсь, что мне кто-то нравится, то не смогу дальше убеждать себя, будто мне хватает того малого, что у меня есть, — дружбы Ханны, бассейна, научных фактов, желтых мисок и пары зимних ботинок. Если я произнесу вслух имя девушки, она станет тем, чего я желаю.
— Она красивая?
Мне невыносимо слышать это от Мейбл, и под ее серьезным взглядом я не в силах произнести ни слова.
Наверно, таким образом она пытается пережить случившееся — но я как будто теряю ее снова. Я не могу думать о том, красива ли другая девушка, причем думать не в обыденном смысле, а в том, привлекает ли она меня. Не могу смотреть в темные глаза Мейбл, украдкой разглядывать ее розовые губы и длинные волосы — и говорить об этом. Сложно представить, что та, которую я почти не знаю, может стать моей следующей любовью. Что она может занять место Мейбл.
Я вспоминаю, как обнимала Мейбл на разложенном диване, вспоминаю ее тепло и как она лежала рядом. Но, кажется, чувства, которые меня тогда переполняли, были связаны не только с ней; кажется, я уже мечтала вновь испытать подобное с кем-то другим, просто еще этого не поняла.
Стена в душе идет трещинами, внутрь проникает резкий яркий свет — и, хотя израненная часть меня никуда не делась, я уже понимаю, что все к лучшему.
— В ту ночь на пляже, — говорит Мейбл. — И все дни после нее до окончания школы, и все лето…
— Да?
— Я думала, что не смогу больше никого никогда полюбить.
— И я так думала.
— Кажется, нам стоило вести себя благоразумнее.
— Ну, не знаю, — отвечаю я.
И закрываю глаза. Вот мы на Оушен-Бич. Бутылка виски на песке, шум волн, разбивающихся об утесы, холодный ветер, мрак и улыбающееся лицо Мейбл у моей ключицы. Такими мы были этим неповторимым летом… Теперь мы изменились, но те девчонки были волшебными.
— Я рада, что мы не вели себя благоразумно, — отвечаю я.
