Вероятно, какие-то номера здесь снимали и обычные люди, у которых была просто черная полоса в жизни, но в моем крыле жили сломленные, и среди них я чувствовала себя своей.
Было уже поздно, а я за целый день так ничего и не съела. Удивительно, что я вообще испытывала голод, — но в животе урчало, поэтому я вышла в закусочную напротив. Я села за столик, как велела табличка при входе, и заказала тосты с сыром, картошку фри и шоколадный коктейль, опасаясь, что ничто не сможет заполнить пустоту внутри.
Обратно я возвращалась в кромешной тьме. Я спросила у служащей мотеля, найдется ли у них зубная щетка. Она ответила, что ее можно купить в аптеке через дорогу, но потом протянула забытый кем-то новый дорожный набор, все еще упакованный в пленку. В нем оказались маленькая щеточка и крохотный тюбик с пастой. Я прошла мимо соседа — он по-прежнему смотрел в окно.
Пока я умывалась, мне показалось, будто я слышу, как Дедуля напевает песенку, но когда выключила кран, все было тихо.
Потом я вышла из номера и постучала в соседнюю дверь.
Открыл мужчина, смотревший в окно.
У него были впалые щеки и воспаленные глаза. Раньше я старалась держаться от таких типов подальше.
— Я хочу вас кое о чем попросить, — сказала я. — Если вдруг увидите у моей двери пожилого мужчину, вы могли бы постучать мне в стену?
— Конечно, — ответил он.
И я уснула, зная, что он следит.
Три ночи спустя я услышала стук у себя над ухом. Интересно, он придет ко мне в крови или уже призраком?..
Снаружи было тихо. Никого. Мой сосед пялился в экран телевизора. Я знала, что он уже долго не двигался с места. Это не он стучал. Может, крыса где-то в стенах. Может, кто-то сверху. Может, просто показалось. А может, он все-таки решил явиться ко мне после смерти.
Я слышала его пение каждый раз, когда включала кран, поэтому перестала подходить к раковине.
До переезда в общежитие оставалось шесть дней. Я купила в аптеке пятилитровую канистру с водой для питья и чистки зубов. Купила антисептик для рук. Купила пачку белых футболок и упаковку белого белья. Купила детскую присыпку для своих засаленных волос.
Я заказывала гороховый суп.
Омлет.
Кофе.
Расплачивалась банковской картой.
Оставляла на чай восемнадцать процентов.
Говорила: «Спасибо».
Мне говорили: «До вечера».
«Увидимся утром».
«Блюдо дня — вишневый пирог».
Я говорила: «Спасибо».
Говорила: «До скорого».
Смотрела направо, потом налево.
Переходила улицу.
Включала телевизор. «Судья Джуди». Закадровый смех. Always, Dove, «Мистер Пропер».
Откидывала одеяло, не обращая внимания на пятна; заползала под него, как крыса в стену; ворочалась, чтобы устроиться поудобнее; заставляла себя лежать смирно; заставляла закрыть глаза.
— Все в порядке, — говорила я себе.
И шептала:
— Тс-с-с.
Глава двадцать третья
— Поехали со мной, — говорит Мейбл.
Я уже закончила свой рассказ. Мы сидим на полу друг против друга, прислонившись спинами к кроватям. Я должна испытывать облегчение, потому что впервые все рассказала, но не испытываю. Пока. Может, утром все изменится.
— Обещаю, что прошу в последний раз. Поехали всего на несколько дней.
Если бы он не врал.
Если бы Голубка была пожилой дамой с красивым почерком.
Если бы он хранил в чулане только пальто, сознавал, что у него почернели легкие, и без подозрений пил виски.
Если бы я могла перестать представлять сцену прощания в больнице: накрахмаленные простыни, его руки, сжимающие мои. И он говорит что-нибудь вроде: «Встретимся на том берегу, Моряк». Или: «Я люблю тебя, милая». И медсестра касается моего плеча и сообщает, что все кончено, хотя я и так это вижу по неподвижной умиротворенности его тела. «Можешь не торопиться», — шепчет она, и мы остаемся наедине, он и я, пока не наступает ночь и я не нахожу в себе силы выйти из палаты.
— Как я могу тебя здесь оставить? — спрашивает Мейбл.
— Прости. Я поеду с тобой. Однажды. Но завтра — никак не могу.
Она теребит потрепанный край ковра.
— Мейбл.
Она не смотрит на меня.
Вокруг тишина. Я бы предложила куда-нибудь сходить или хотя бы просто прогуляться, но мы обе боимся холода. Луна идеально вписана в раму окна — белый полумесяц на черном фоне, и небо такое ясное, что я понимаю: снег прекратился.
— Зря я только звонила и писала сообщения, — говорит Мейбл. — Надо было сразу к тебе прилететь.
— Все в порядке.
— Мне кажется, он давно болел — он был такой тощий.
— Ага.
Ее глаза наполняются слезами, и она смотрит в окно.
Интересно, видит ли она то же, что и я. Ощущает ли это спокойствие.
«Мейбл, — хочу сказать я, — у нас осталось так мало времени. Мейбл. Вот я, вот ты. Снегопад закончился. Давай просто посидим».
* * *
Чуть позже мы стоим у раковин в ванной. Мы выглядим усталыми и какими-то другими. Я с минуту пытаюсь подобрать правильное слово — и наконец нахожу его.
Мы выглядим молодыми.
Мейбл выдавливает пасту на щетку. Протягивает мне тюбик.
Она не говорит: «Возьми». Я не говорю: «Спасибо».
Я чищу зубы круговыми движениями — по правилам гигиены, а Мейбл усердно водит щеткой вперед-назад. Я смотрю на свое отражение и тщательно чищу каждый зуб.
Раньше, когда мы вот так стояли в ванной дома у Мейбл, мы всегда болтали. У нас был миллион тем для разговора, требующих немедленного обсуждения, поэтому мы без конца перебивали друг друга и спустя время подбирали обрывки прежних разговоров, чтобы вернуться к ним снова.
Что бы подумали мы прежние, увидев нас теперешних?
Наши тела не изменились, но Мейбл поникла, словно под тяжестью последних дней, а я стояла, устало навалившись бедром на раковину. У Мейбл под глазами мешки, у меня — синяки. Но хуже всего — наше обоюдное отчуждение.
Я не отвечала на миллион ее сообщений, потому что знала: в любом случае все закончится именно так. Случившееся разрушило наши отношения, хотя вовсе их не касалось. И я уверена, что, когда Мейбл вернется в Лос-Анджелес к Джейкобу и своим новым друзьям, когда она будет сидеть на лекциях или кататься на колесе обозрения в Санта-Монике, когда будет обедать в одиночестве перед открытым учебником — она будет той же, что и всегда: бесстрашной, веселой и цельной. Она будет собой, а мне только предстоит узнать, кто я теперь.
