Однако не успевает Мейбл раскрыть рот, как я выдавливаю:
— Все это было обманом.
Она придвигается ближе, мы соприкасаемся бедрами. Она берет меня за руки так, как обычно делала на пляже, так, будто я замерзла и она хочет меня согреть.
— Что было обманом?
— Он, — шепчу я.
— Не понимаю, — говорит она.
— У него в спальне оказался чулан. И в нем была его настоящая жизнь. Там было столько всякого…
— Всякого чего ?
— Я нашла его письма. Он сам их писал. Ставил ее имя, но писал все сам.
— Марин, я не…
Глава девятнадцатая
АВГУСТ
Я проснулась от того, что Дедуля ушел. Щелчок двери, шаги вниз по лестнице. Я выглянула в окно и увидела, как он заворачивает за угол, направляясь в магазин, или к Бо, или в любое другое место, где он пропадал во время своих прогулок по району.
Я опять уснула и только после одиннадцати встала и пошла в душ. Вымывшись, сварила на завтрак несколько яиц и оставила в миске парочку для Дедули. Сделала себе чай и положила второй пакетик в его чашку, чтобы он просто залил его кипятком, когда вернется. Затем почитала на диване, а позже вышла на улицу. Остаток дня я провела в парке Долорес с Беном и Лейни: бросала собаке мяч, смеялась вместе с Беном, вспоминала то, что мы пережили за последние семь лет. Потом мы привязали Лейни к столбу рядом с любимой такерией
[26] Бена и из окна наблюдали, как всякие хипстеры останавливаются ее погладить.
— Как ты будешь жить без всего этого? — спросил Бен, когда мы принялись за буррито. — В Нью-Йорке вообще есть мексиканская еда?
— Честно? Без понятия.
Я вернулась домой после восьми и сразу ощутила тишину.
— Дедуль? — крикнула я, но, как и прошлым вечером, он не ответил.
Его дверь была закрыта. Я постучала и подождала. Ничего. Машина стояла перед домом. Я спустилась в подвал проверить, не стирает ли он, но машинка молчала.
На кухне в миске так и лежали яйца, которые я для него сварила, а в кружке — сухой чайный пакетик.
Оушен-Бич. Я поищу его там.
Я взяла свитер и вышла на улицу. Небо стремительно темнело, и когда я пересекала шоссе Грейт-Хайвей, меня ослепили фары машин. Я побежала по песку к дюнам. Песколюбка царапала лодыжки, над головой летали птицы. Я не глядя миновала знак, предупреждающий об опасности, на который никто никогда не обращал внимания, хоть опасность эта была самой что ни на есть настоящей.
Я думала о Дедулиных намокших брюках, о его тощем теле, о крови на платках. Было уже темно, и отчетливо я видела только воду. Жаль, поблизости не было никого из маминых друзей — но даже опытные серфингисты не плавают в сумерках.
По пляжу прогуливались несколько компаний и парочка одиноких собачников. Никаких стариков. Я пошла обратно.
Вернувшись домой, я принялась колотить по Дедулиной двери.
Тишина.
От паники все плыло перед глазами.
Ряд взлетов и падений… Легкое качание между верным и ошибочным…
Это мое подсознание надо мной издевается. Я устроила истерику на пустом месте. Дедуля постоянно уходит из дома — да и я все лето где-то пропадала, — так почему же он должен сейчас сидеть тут и ждать меня?
Я припала к его двери.
— Дедуль! — заорала я.
Я кричала так громко, что он бы точно проснулся, если бы спал. Но ответом была лишь тишина.
Я попыталась убедить себя, что все хорошо. Пошла на кухню и поставила кастрюлю с водой на плиту. Он вернется еще до того, как вода закипит. Я бросила в кастрюлю макароны и включила таймер. Не пройдет и десяти минут. Растопила немного масла. Я не была голодна, но все равно намеревалась съесть пасту — ведь, пока я буду сидеть за столом, он точно зайдет в дом и окликнет меня по имени.
Часы тикали. Я ела очень медленно. Однако тарелка опустела, а Дедуля так и не появился. Я не понимала, что происходит, но пыталась понять. Не хотела плакать, но все равно плакала.
Я взяла телефон и позвонила Джонсу, стараясь унять дрожь в голосе.
— He-а, — сказал Джонс. — Не видел его со вчера. Мы собирались встретиться завтра.
Я позвонила Бо.
— Покер только завтра вечером, — напомнил он.
Я вернулась к Дедулиной двери. Я колотила по ней с такой яростью, что чуть не снесла с петель, хотя понимала, что нужно просто повернуть ручку.
Но вместо этого я снова взяла телефон. Ответил Хавьер.
— Ты везде посмотрела? — спросил он.
— Везде, кроме его комнаты. У него закрыта дверь.
Хавьер замолчал. Я расслышала в этой паузе его недоумение.
— Открой ее, Марин, — наконец сказал он. — Давай же, открой.
— А что, если он там! — спросила я совсем тихо.
— На дорогах пробки, но мы примчимся как можно скорее…
— Я одна. — Я даже не понимала, что говорю.
— Я позвоню в полицию. Они, скорее всего, приедут раньше нас. Просто подожди. Мы скоро будем. Откроем дверь вместе. Мы уже выезжаем.
Я не хотела заканчивать разговор, но он положил трубку, и я осталась стоять с трясущимися руками перед закрытой дверью. Я отвернулась к противоположной стене, на которой висел мамин снимок. Я нуждалась в маме.
Я сняла фотографию со стены, чтобы получше ее разглядеть. Вытащила из стеклянной рамки. Может, я смогу что-нибудь вспомнить, если подержу снимок в руках? Может, почувствую ее рядом?
Я пошла к журнальному столику и опустилась перед ним на колени; отогнула маленькие металлические зажимы. Потом подняла картонку и увидела пожелтевший оборот фотографии, на котором рукой Дедули была сделана подпись: «Голубка на Оушен-Бич, 1996». На секунду у меня все поплыло перед глазами. Меня сковал холод.
Может, это мой разум все усложняет. Может, «Голубка» — это все равно что «солнышко» или «моя хорошая» — ласковое словечко, которым можно называть кого угодно.
Впервые в жизни я сама открыла его дверь.
И вот я у Дедули в кабинете. За все пятнадцать лет, что я жила в этом доме, я никогда сюда не заходила. Одна стена была сплошь заставлена полками, а на них громоздились бесчисленные коробки с письмами. Я потянулась к одной из них трясущимися руками. На конверте стоял наш адрес. Но почерк был Дедулин.
Я раскрыла конверт.
«Папочка, — говорилось в письме, — горы сегодня особенно красивые. Когда ты приедешь в гости? Хотя бы ненадолго! Марин ходит в школу, у нее свои друзья. Ты вполне можешь оставить ее одну на пару недель».
