— Класс!
— Ага, и я ведь правда все запомнила. Могу теперь удалять пятна с чего угодно.
— Буду знать. Не удивляйся, если тебе как-нибудь придет посылка с грязной одеждой.
— Что я наделала…
Мы улыбаемся, перестаем шутить.
— Я скучаю по его лицу, — говорит Мейбл.
— И я.
Глубокие морщины в уголках рта и глаз, посреди лба. Короткие жесткие ресницы и глаза цвета океана. Зубы с никотиновым налетом и широкая улыбка.
— А еще он любил шутить, — говорит Мейбл, — но больше всего хохотал над собственными шутками.
— Да, это правда.
— Было еще много всего, что сложно выразить словами. Я могу попытаться, если хочешь.
— Нет, — отвечаю я. — И так достаточно.
Я запрещаю себе думать о той последней ночи и своих открытиях. Вместо этого я прокручиваю в голове все, что сказала Мейбл, воображаю эти картинки одну за другой, пока они не превращаются в воспоминания. Шарканье клетчатых тапок в коридоре. Его аккуратные короткие ногти. Звук, с которым он прочищал горло. Все озаряется мягким светом и кажется таким, как прежде. Одиночество немного отступает.
И тут я вспоминаю другие слова Мейбл.
— А почему из комнаты Карлоса все убрали?
Она поднимает голову.
— Из-за тебя. Я же говорила, что они подготовили тебе комнату.
— Но я думала, ты про гостевую.
— Она крошечная. И вообще — она же для гостей.
— А, — выдыхаю я. По кухне разносится «дзинь». — Наверно, я просто решила…
«Дзинь» повторяется. Это таймер духовки. Я почти забыла, где мы. Я не знаю, что сказать, поэтому проверяю хлеб: он уже поднялся и подрумянился.
Внутри меня что-то меняется. Темная туча уходит. Проблеск света. Мое имя на двери.
Обшарив несколько ящиков, я нахожу дырявую прихватку, на которой нарисованы пряничные человечки. Показываю ее Мейбл.
— Очень по-рождественски, — говорит она.
— Ага, правда же?
Прихватка такая изношенная, что жар противня проникает сквозь нее, но мне удается поставить его на плиту и не обжечь руку. Комнату наполняет аромат свежего хлеба.
Мы разливаем чили в две миски с разными узорами, которые нашли в шкафу, потом добавляем сметану и тертый сыр, достаем мед и масло для хлеба.
— Теперь я хочу знать, как живешь ты. — Знаю, я должна была спросить об этом несколько месяцев назад. Должна была спросить вчера или позавчера.
Мейбл рассказывает о Лос-Анджелесе, сыплет именами знакомых, говорит о том, как одиноко ей было там первые недели и как позже она наконец свыклась с новым домом. Мы смотрим сайт с работами Аны, и Мейбл рассказывает о ее последней выставке. Я разглядываю картины с бабочками, крылья которых сделаны из фрагментов фотографий; они раскрашены яркими красками, так что сами снимки неразличимы.
— Могу объяснить, о чем эти картины, — говорит она. — Но уверена, что ты и сама все поймешь.
Я спрашиваю, что слышно от наших одноклассников, и она отвечает, что Бену нравится в Питцер-колледже и что он справлялся обо мне и тоже беспокоился. Они вечно хотят встретиться как-нибудь на выходных, но Южная Калифорния слишком огромная и поездка в любую сторону занимает целую вечность, да и у них обоих пока слишком много хлопот.
— Но все равно приятно понимать, что он где-то неподалеку. Ну, не слишком далеко — на тот случай, если мне понадобится старый друг. — Она замолкает. — Ты же помнишь, что в Нью-Йорке тоже куча наших?
Я качаю головой. Я уже давно об этом не задумывалась.
— Кортни — в Нью-Йоркском университете.
Я смеюсь.
— Вот уж нет, спасибо.
— Элеанор — в колледже Сары Лоуренс.
— Я ее толком и не знала.
— Да, я тоже, но она ужасно смешная. Далеко отсюда ее колледж?
— На что ты намекаешь?
— Просто не хочу, чтобы ты была одна.
— А что, Кортни и Элеанор могут это исправить?
— Ладно, — соглашается она. — Ты права. Это уже крайние меры.
Я встаю вымыть тарелки, но, собрав их, просто убираю в сторону. Потом сажусь обратно, провожу рукой по столу, смахивая крошки.
— Расскажи о себе еще, — прошу я. — Мы сбились с темы.
— Ну, про любимые предметы я уже говорила.
— Расскажи о Джейкобе.
Мейбл с усилием моргает.
— Нам не обязательно о нем говорить.
— Все в порядке, — говорю я. — Он — часть твоей жизни. Я хочу о нем узнать.
— Я даже не знаю, насколько все серьезно… — говорит она, но я уверена, что она врет.
Я помню, как она разговаривала с ним ночью. Каким тоном сказала: «Я люблю тебя». И выжидающе смотрю на нее.
— Могу показать его фото, — говорит она. Я киваю.
Мейбл вытаскивает телефон, перебирает снимки и наконец останавливается на одном. Они сидят на пляже, соприкасаясь плечами. На нем солнечные очки и бейсболка, так что непонятно, на что тут смотреть. Но я разглядываю ее. Широкая улыбка. Коса переброшена через плечо. Голые руки и то, как она к нему прижимается…
— Вы выглядите счастливыми, — говорю я.
Слова даются легко и естественно, и в них нет ни горечи, ни сожаления.
— Спасибо, — шепчет Мейбл.
Я возвращаю ей телефон, и она прячет его в карман.
Проходит минута. А может, не одна.
Мейбл берет тарелки, которые я сложила в раковине, моет их, а еще — обе миски, кастрюлю, противень и столовые приборы. В какой-то миг я встаю и отыскиваю кухонное полотенце. Она соскребает чили с плиты, а я вытираю посуду и ставлю ее на место.
Глава пятнадцатая
ИЮЛЬ И АВГУСТ
Это было лето без сна, лето долгих прогулок. Теперь я редко приходила домой к ужину, как будто мы с Дедулей готовились к будущему друг без друга. Поначалу он еще иногда оставлял мне еду. Пару раз я сообщала ему по телефону, что принесу блюдо от Хавьера. Но постепенно мы совсем перестали ужинать вместе. Я боялась, что он вообще ничего не ест, но на все мои расспросы он отнекивался. Однажды я пошла в подвал постирать белье и обнаружила, что один из его носков набит окровавленными носовыми платками. Их было семь. Я разложила их и замочила так, как он учил. Потом подождала, пока машина закончит крутиться, в надежде, что пятна отстираются. Все семь платков стали белоснежными, но у меня по-прежнему стоял ком в горле и тянуло живот.
Один за другим я сложила их маленькими квадратиками и отнесла наверх со стопкой чистого белья. Когда я зашла в гостиную, Дедуля наливал себе виски.
