В своей наивности мы считали, будто наша жизнь именно такая, какой мы ее видим. Что, если собрать о нас все факты, они составят цельную картину, в которой все логично связано — наше отражение в зеркале, наши гостиные и кухни, люди, которые нас воспитали, — а вовсе не обнаружат белые пятна, полные неизвестности.
Мейбл выпускает мою руку и откидывает одеяло. Она садится в постели, и я повторяю за ней.
— Кажется, у меня сейчас не получится уснуть, говорит она.
В доме уже тепло, так что я только рада вылезти из-под одеяла. Мы сидим, прислонившись к диванной спинке, и смотрим на отблески огня на стенах и потолке. Мейбл убирает волосы назад, скручивает их и отпускает снова. Кажется, эта ночь будет длиться вечно, но я и не против.
— Где ты жила, когда приехала сюда? В смысле до общежития. Мне давно было интересно.
Я не ожидала этого вопроса, но хочу ей ответить. Я долго разглядываю потолок и киваю — на случай, если Мейбл за мной наблюдает. Мне нужно время, чтобы унять сердцебиение и заговорить. Когда я оборачиваюсь, Мейбл уже лежит в другой позе и, подперев голову рукой, смотрит на меня взглядом, который я никогда за ней не замечала. Она излучает абсолютное спокойствие и терпение.
— Я нашла мотель.
— Где-то поблизости?
— Ну да. В двадцати минутах отсюда или типа того. Я села на автобус в аэропорту и ехала до тех пор, пока не увидела его из окна.
— И как он?
— Не очень.
— Тогда почему ты там осталась?
— Наверно, мне даже в голову не пришло, что можно уйти.
Я вспоминаю, как вошла в комнату и почувствовала запах — ужасно спертый и ужасно затхлый. Я подумала, что смогу пожить там, просто ни к чему не прикасаясь, но несколько часов спустя поняла, как ошибалась.
— В этом мотеле живут те, кому больше некуда пойти, — говорю я Мейбл. — Отдохнуть туда не приезжают.
Я натягиваю одеяло, хоть и не замерзла.
— Это место меня пугало. Но я и без того была напугана.
— Я все иначе себе представляла.
— И как же?
— Я думала, что ты, наверно, раньше заселилась в общежитие или что-то вроде того. Ты с кем-нибудь познакомилась?
— В мотеле?
Она кивает.
— Ну, я бы не назвала это знакомством. У меня было много соседей. К некоторым я привыкла.
— В смысле, ты общалась с кем-нибудь?
— Нет.
— Я думала, у тебя появились новые друзья.
Я качаю головой.
— Думала, они помогают тебе со всем справиться.
— Нет, — говорю я. — Я была там совсем одна.
В лице Мейбл что-то меняется. На место вынужденных догадок встают факты. Мне хочется рассказать ей больше.
— В соседней комнате жила женщина, которая постоянно выла, — продолжаю я. — Она выла на проезжающие мимо машины, на прохожих. В тот день, когда я вселилась в комнату, она выла несколько часов подряд.
— Что с ней такое было?
— Не знаю. Но выла она как волчица. Я все гадала… и гадаю до сих пор, заметила ли она в какой-то миг, что что-то идет не так? Осознала ли? Ощутила ли, что теряет себя, что превращается в нечто иное?.. Могла ли она это остановить, или оно просто… случилось? Я тогда вспоминала про «Джейн Эйр». Помнишь?
— Да, та сумасшедшая. Первая жена мистера Рочестера.
— Я чувствовала себя, как Джейн, когда она увидела ее в зеркале. Мне было страшно. Иногда я слушала ее по ночам и словно понимала, что она пытается сказать. Я боялась, что превращусь в нее.
Она пугала меня сама по себе, но гораздо сильнее пугало то, что я сижу в точно такой же комнате — и так же одинока. Нас разделяла лишь стена — такая тонкая, как если бы ее не было вовсе. Джейн тоже однажды заперли в комнате с призраком. Меня охватывал ужас при одной мысли о том, что можно уснуть обычной девчонкой в ночной сорочке, а проснуться уже волчицей.
— Теперь я понимаю, почему ты не особо хочешь читать.
Я киваю.
— Раньше это были всего лишь истории. Но теперь они проникают в жизнь и кажутся гораздо страшнее.
Мейбл отводит взгляд — и я спрашиваю себя, не оттого ли, что ей это не близко. Может, она думает, что я драматизирую. Может, так и есть. Но я точно знаю, что теперь воспринимаю все не так, как прежде. Раньше я лила слезы над книгой, но потом закрывала ее и все заканчивалось. А сейчас каждая деталь отдается эхом внутри, вонзается, как заноза, саднит и гноится.
— Все эти дни, — говорит Мейбл, — ты была совсем одна.
— Это что-то меняет?
Она пожимает плечами.
— Ты думала, что я нашла новых друзей и ты мне больше не нужна?
— Я не могла найти другого объяснения.
Я готова рассказать ей все — пусть только задает вопросы. Это из-за темноты, из-за тепла. Из-за ощущения, что мы в чужом доме, на нейтральной территории, где нет ничего ни ее, ни моего; никаких подсказок в одеяле, в огне, в фотографиях на каминной полке.
Как будто моя жизнь где-то далеко отсюда, хоть сама я здесь.
— Что еще тебе интересно? — спрашиваю я.
— Я хотела узнать насчет Голубки.
Она ерзает, пружины скрипят. Мои руки тяжело лежат на коленях. На ее лице по-прежнему внимательное, пытливое выражение. Я по-прежнему могу дышать.
— Хорошо, — говорю я. — Что именно?
— Она знает о том, что случилось? Ведь никто не проверял почту, не получал ее писем. Сейчас их, наверно, уже отправили обратно, и мне интересно, сказал ли ей кто-нибудь, что он умер?
— Не было никакой Голубки.
Мейбл замирает в замешательстве.
Я жду следующего вопроса.
— Но все те письма…
Спроси же меня.
— Наверно… — говорит она. — Наверно, вся эта история и правда была слишком милой. Любовные письма к человеку, которого ты никогда даже не видел… Наверно… — повторяет она. — Наверно, он был по-настоящему одинок, раз все это выдумал.
Она избегает моего взгляда. Она не хочет, чтобы я рассказывала что-то еще, — по крайней мере, не сейчас. Я знаю, каково это — не хотеть что-то понимать, поэтому мы молчим, а ее последняя фраза все крутится и крутится у меня в голове.
И я думаю: это я была одинока. Я. Сталкиваться коленками под столом было недостаточно. Диванных лекций — недостаточно. Выпечки, кружек кофе, поездок в школу — недостаточно.
Грудь сдавливает болью.
— Он мог не быть одиноким.
Мейбл хмурится.
— Я все время была рядом. У него была я, но он все равно строчил свои письма.
