Я невольно отвожу взгляд.
— Марин, — говорит она. — Я чего-то не знаю? У тебя отыскались какие-нибудь родственники? Есть какое-то тайное общество, секта, что-то в этом духе? Просто, насколько я знаю, у тебя никого нет. А я предлагаю кое-что хорошее и настоящее.
— Я понимаю. Прости.
— Мне казалось, тебе нравятся мои родители.
— Конечно, нравятся.
— Посмотри. — Она включает телефон. — Мама мне прислала. Это должен был быть сюрприз для тебя.
Она показывает мне экран.
Дверь, на которой причудливым почерком Аны написано мое имя.
— Комната для меня?
— Они всё для тебя обустроили.
Я знаю, почему она злится. Ведь нет ничего проще, чем сказать «да».
И я бы хотела это сделать.
В их гостевой комнате ярко-синие стены — и это не краска, а пигмент самой штукатурки. Потертый деревянный паркет. На нем можно без угрызений совести оставлять царапины. Я представляю, как буду жить вечным гостем в этой комнате, спускаться босиком на кухню, чтобы налить себе чашечку кофе или стакан воды. Буду помогать им готовить вкуснейшие ужины, собирать пучки шалфея и чабреца в садике у крыльца…
Представляю, как все будет выглядеть, чем буду заниматься, — но все равно что-то не так.
Я не могу согласиться.
Я только научилась жить здесь.
Жизнь такая тонкая и хрупкая. Внезапные перемены могут разбить ее вдребезги.
Бассейн, привычные магазины на привычных улицах, «Стоп-энд-шоп», общежитие, здания колледжа — все это столпы моего спокойствия, которое пока недостаточно крепко.
Покидая колледж, я никогда не поворачиваю направо, чтобы не оказаться слишком близко к мотелю. Я не могу вообразить, как сажусь на самолет до Сан-Франциско. Это все равно что лететь к руинам. Как мне объяснить это Мейбл? Объяснить, что даже хорошие места населены призраками. Меня пронзает ужас при мысли о том, что я вновь подойду к ее входной двери или сяду на тридцать первый автобус. Я не могу спокойно думать о своем прежнем доме или океанском побережье.
— Эй, — мягко окликает она меня. — Ты в порядке?
Я киваю, хотя вовсе в этом не уверена.
Тишина моего дома. Нетронутая еда, оставленная на столе. Острое чувство паники от того, что я теперь одна.
— Ты дрожишь, — говорит Мейбл.
Мне надо поплавать. Нырнуть в воду. В ее покой. Я закрываю глаза и пытаюсь ощутить его.
— Марин? Что происходит?
— Я просто пытаюсь… — начинаю я.
— Что пытаешься?
— Можешь мне о чем-нибудь рассказать?
— Конечно.
— О чем угодно. Расскажи о каком-нибудь предмете в колледже.
— Хорошо. Э-э… Я буду изучать историю искусств… Как факультатив. Мне страшно нравится мексиканское искусство, отчего мама просто счастлива. Я обожаю Фриду Кало
[19]. Ее картины такие… сильные. Все эти автопортреты и крупные планы… Иногда у нее на картинах изображены еще и животные — обезьяны или странная лысая собака. А есть картины попроще… Ну как? Помогает?
Я киваю.
— Моя любимая картина называется «Две Фриды». В принципе, этим все и сказано. На ней две Фриды сидят рядом на скамейке. На одной — длинное белое платье с кружевным верхом и высоким воротником, а на другой… Не помню. Что-то более свободное. Но самое интересное — что на картине видны их сердца. Они то ли просвечивают изнутри, то ли вытащены наружу. Картина немного жутковата, как и многие другие ее полотна, но еще она по-настоящему впечатляющая и красивая.
— Я бы хотела на нее посмотреть.
— Могу найти. Подожди секунду.
Я открываю глаза.
Мы сидим в моей комнате.
Руки больше не дрожат.
Мейбл берет с моего стола ноутбук и принимается за поиски. Затем садится поближе и ставит ноутбук нам на колени. Картина выглядит почти так, как описала ее Мейбл, только кое-что она забыла: позади Фрид — серо-синие штормовые облака.
— Не могу понять, — говорю я, — беда надвигается или уже миновала.
— Или только что грянула, — подхватывает она. — Что-то не так у них с сердцами.
Сердца женщин соединены тонкой красной линией. Кровеносным сосудом. Кровь течет к Фриде в белом платье, а в руке у нее ножницы.
— Смотри, у этой сердце внутри, и оно изранено, — указываю я. — А у другой сердце, кажется, снаружи… Оно все еще цело.
— Ты права, — соглашается Мейбл.
Другая Фрида тоже что-то держит.
— Что у нее в руках?
— Это крохотный портрет Диего Риверы
[20]. Она нарисовала картину во время их развода.
— Так значит, эта картина — об утрате, — подытоживаю я.
— Думаю, да, — отвечает Мейбл. — Мой преподаватель говорит так же. Но разве это не слишком просто?
Я поворачиваюсь к ней.
— Чем сложнее, тем лучше?
Она улыбается.
— Ну разумеется.
Я снова смотрю на экран.
— Может, картина в самом деле так проста, как кажется. Раньше она была одним человеком. У нее были целое сердце и любимый мужчина. Все было легко. А затем что-то случилось, и она изменилась. Теперь она ранена.
— Ты пытаешься мне что-то сказать? — спрашивает Мейбл. — Наконец-то отвечаешь мне? Если тебе удобнее изъясняться таким образом, я с радостью найду кучу других картин для анализа.
— Нет, — говорю я. — То есть в какой-то степени да — я понимаю ее чувства. Но я не пытаюсь тебе ничего сказать. Просто смотрю на картину.
— Больше всего мне нравится то, что они держатся за руки прямо в середине картины. Это особенно важно. Я думаю, в этом весь смысл.
— Ноу этого жеста может быть много значений.
— Например? Я думаю, что Фриды просто до сих пор связаны. Даже если она изменилась, она осталась собой.
— Может быть, — говорю я. — А может, здесь кроется нечто иное. Например, целая Фрида пытается притянуть к себе раненую, будто хочет исправить то, что случилось. Или раненая Фрида тянет прежнюю себя в новую жизнь. Или они почти уже отделились друг от друга и держатся за руки за миг до того, как окончательно расстанутся.
Мейбл смотрит на картину.
— Напомни, почему ты решила поменять основной предмет?
