Она отдергивает руку прежде, чем я успеваю сообразить, хочу того же или нет.
— Прости, — говорит она. Она извиняется не за то, что убрала руку. Она извиняется за само прикосновение.
Мы не чурались прикосновений даже до того, как по-настоящему узнали друг друга. Наш первый разговор начался с того, что она схватила мою кисть и принялась разглядывать маникюр — золото с серебряной луной. Саманта, дочь Джонса, управляла салоном, и обычно новые сотрудницы упражнялись на мне. Я сказала Мейбл, что могу обеспечить ей скидку на маникюр.
Но она ответила: «Может, лучше ты мне его сделаешь? Это вроде несложно». После школы мы зашли в аптеку за лаком, а потом уселись в парке Лафайет, где я черт-те что творила с ее ногтями, и мы безостановочно хохотали.
Мейбл идет впереди, мы почти у двери.
Подожди.
Еще не все изменилось.
— Помнишь, как мы тусовались в самый первый день? — спрашиваю я.
Она останавливается и оборачивается ко мне.
— В парке?
— Да, в парке. Я еще пыталась накрасить тебе ногти, потому что ты захотела маникюр как у меня и получилось отвратно.
Она пожимает плечами:
— Ничего такого ужасного не помню.
— Нет, ничего ужасного и не было. Только мои маникюрные способности.
— А по-моему, было весело.
— Конечно, весело. Потому-то мы и подружились. Ты думала, что я смогу сделать тебе нормальный маникюр, а я опозорилась, но мы так много смеялись, что с этого началась наша дружба.
Мейбл прислоняется к двери и смотрит в дальний конец коридора.
— Нет. Все началось с первого урока английского, когда брат Джон попросил нас проанализировать какое-то глупое стихотворение. Ты подняла руку и сказала что-то настолько умное, что стихотворение даже перестало казаться мне дурацким. И я поняла, что хочу познакомиться с тобой поближе. Правда, я понятия не имела, как завести разговор с девчонкой, которая говорит такие умные вещи. С тех пор я искала повод поболтать, и я его нашла.
Она никогда мне об этом не рассказывала.
— Дело было вообще не в маникюре, — добавляет Мейбл и качает головой, словно сама эта мысль кажется ей абсурдной, хотя для меня тот маникюр всегда был частью нашей истории. Потом она отворачивается и заходит в комнату.
* * *
— Что у тебя обычно на ужин? — спрашивает она.
Я показываю на стол, где рядом с электрическим чайником валяются упаковки лапши.
— Что ж, давай ее заварим.
— Я купила нормальной еды, — говорю я. — Внизу есть кухня, на которой можно готовить.
Она качает головой.
— Сегодня был долгий день. Лапша сойдет.
В ее голосе сквозит безмерная усталость. Усталость от меня и от того, что я не говорю с ней о главном.
Я привычным маршрутом иду за водой в ванную, затем включаю чайник на столе и ставлю рядом с ним желтые миски. Вот еще один удобный случай. Я все пытаюсь придумать, с чего же начать.
Но Мейбл меня опережает.
— Мне надо тебе кое-что рассказать.
— Давай.
— Я встретила кое-кого в колледже. Его зовут Джейкоб.
Я не могу скрыть удивления.
— Когда?
— Около месяца назад. Помнишь то тысячное сообщение, на которое ты решила не отвечать?
Я отворачиваюсь, сделав вид, будто проверяю чайник.
— Мы вместе ходим на лекции по литературе. Он мне очень нравится, — продолжает она уже мягче.
Я дожидаюсь первых клубов пара и спрашиваю:
— А он знает обо мне?
Она молчит. Я заливаю сухую лапшу кипятком. Открываю пакетики с приправой. Посыпаю сверху. Перемешиваю. Теперь остается только ждать, так что я вынуждена повернуться к Мейбл.
— Он знает, что у меня есть лучшая подруга по имени Марин, что ее вырастил дедушка, которого я любила, как своего собственного. Он знает, что через несколько дней после моего отъезда в колледж Дедуля утонул и что с той самой ночи моя подруга Марин ни разу не разговаривала ни с кем из близких. Даже со мной.
Я вытираю слезы тыльной стороной ладони.
Я жду.
— И он знает, что к концу наши отношения… стали сложнее. И он это принимает.
Я пытаюсь вспомнить, как мы раньше разговаривали о парнях. Что бы я на это ответила? Наверно, попросила бы показать его фото. Уверена, у нее в телефоне десятки его снимков.
Но я не хочу на него смотреть.
Надо хоть что-нибудь сказать.
— Кажется, он хороший, — произношу я и только потом понимаю, что она толком ничего о нем не рассказала. — Ну, то есть я уверена, что ты выбрала хорошего парня.
Я чувствую ее взгляд, но не могу больше выдавить ни звука. Мы едим в тишине.
— На четвертом этаже есть комната отдыха, — говорю я, когда миски пустеют. — Если хочешь, можем посмотреть кино.
— Я правда очень устала, — отвечает она. — Думаю, лучше поспать.
— Да, конечно. — Я смотрю на часы. Девять с чем-то, а в Калифорнии на три часа меньше.
— Твоя соседка не будет против? — спрашивает она, указывая на постель Ханны.
— Нет, конечно. — Я с трудом выговариваю слова.
— Отлично. Тогда пойду готовиться ко сну.
Она берет косметичку и пижаму, поспешно хватает телефон, как будто я этого не замечу, и выскальзывает из комнаты.
Ее долго нет. Проходит десять минут, потом еще десять, и еще. Мне остается только сидеть и ждать.
Я слышу смех. Затем ее тон становится серьезней.
Она говорит: «Нет, не волнуйся».
Она говорит: «Обещаю».
Она говорит: «И я тебя люблю».
Глава пятая
МАЙ
Я переписала все отрывки о призраках, которые смогла отыскать, затем разложила листы на журнальном столике, рассортировала их и перечитала каждый текст раз десять. Я начала понимать, что сами по себе призраки не так уж важны. Как заметила Мейбл, они просто слоняются на виду у героев.
Дело не в призраках, а в их словах.
Призраки сказали гувернантке, что она никогда не познает любовь.
Призрак сказал Джейн Эйр, что она одинока.
Призрак сказал семье Буэндиа, что их худшие страхи сбудутся: они обречены повторять свои ошибки.
Я набросала несколько заметок, затем взяла «Джейн Эйр» и растянулась на диване. Я читала ее бессчетное множество раз, как и другую свою любимую книгу — «Сто лет одиночества»
[14]. Последняя увлекала меня магией и образами, сюжетными хитросплетениями и размахом, а «Джейн Эйр» заставляла сердце биться чаще. Джейн была так одинока. Она была сильной, и честной, и настоящей.
