— Тебя это встревожило?
— А должно было встревожить?
— Но это большая перемена…
— Да. Нет. Дай мне подумать.
— Мы не можем победить только телесно, физически. Нам надо мобилизовать и наши души.
Тило зажгла еще две сигареты.
— Знаешь, что для нас самое трудное? С чем труднее всего бороться? С жалостью. Нам так легко начать жалеть себя… какие ужасные вещи происходят с нашим народом… в каждом доме случилось что-то страшное… но жалость к себе ослабляет, унижает, делает калекой. Мы боремся теперь не столько за Азади, сколько за восстановление нашего достоинства. Мы должны сражаться, даже если нам суждено проиграть. Даже если нам суждено умереть. Но для этого мы как народ — как обычный народ — должны стать сражающейся армией. Для этого нам надо стать проще, зауряднее… все должны думать одинаково, желать одного и того же… мы должны покончить с нашими сложностями, с нашими противоречиями, различиями, с абсурдным индивидуализмом, с нюансами… мы должны стать таким же единомыслящим монолитом, таким же глупым, как армия, с которой мы сражаемся. Но они профессионалы, а мы — просто люди. Это самая худшая, самая страшная часть оккупации… она заставляет нас делать это самим. Эта упрощение, эта стандартизация, это оглупление… это подходящее слово?
— Да.
— Это оглупление… это оболванивание… если мы когда-нибудь его добьемся… и будет нашим спасением. Мы станем непобедимыми. Сначала это будет нашим спасением, а потом… когда мы победим, это станет нашей смертельной бедой, нашим заклятым врагом. Сначала Азади, а потом уничтожение. Такая вот вырисовывается картина.
Тило молчала.
— Ты слушаешь?
— Конечно.
— Я выворачиваю наизнанку свое нутро, а ты молчишь.
Она посмотрела на него и прижала большой палец к щербинке между его передними зубами. Он взял ее руку и поцеловал серебряное кольцо.
— Я счастлив, что ты до сих пор его носишь.
— Оно прилипло. Я не смогла бы его снять, даже если бы захотела.
Муса улыбнулся. Они молча курили, а потом Тило взяла пепельницу подошла к окну и выбросила окурки в воду, к другим плававшим в озере окуркам. Прежде чем вернуться к кровати, она посмотрела на небо.
— Я только что поступила плохо. Прости.
Муса поцеловал ее в лоб и встал.
— Ты уходишь?
— Да, за мной приплыла лодка. С грузом шпината, дынь, моркови и стеблей лотоса. Я буду продавцом продуктов на плавучем рынке. Я буду изо всех сил подрывать конкурентов, свирепо торговаться с домохозяйками. Пользуясь всем этим гвалтом, я благополучно уйду.
— Когда мы снова увидимся?
— К тебе подойдет женщина по имени Хадиджа. Доверься ей и иди туда, куда она тебя поведет. Ты будешь много путешествовать. Я хочу, чтобы ты все увидела, все узнала. Ты будешь в безопасности.
— Когда мы увидимся?
— Раньше, чем ты думаешь. Я найду тебя — худа хафиз
[42], бабаджаана.
С этими словами он вышел.
* * *
Утром Гульрез накормил ее кашмирским завтраком. Жестким лавашем с маслом и медом, кахвой без сахара, но с дробленым миндалем, который она пальцами извлекала из шапочки. Ага и Ханум демонстрировали полное отсутствие благородного воспитания — носились взад и вперед по столу, сшибая посуду и рассыпая соль. Ровно в десять пришла Хадиджа со своими двумя юными сыновьями. Они пересекли озеро на шикаре, затем поехали в город на «Марути-800».
В течение следующих десяти дней Тило путешествовала по Кашмирской долине, и каждый раз ее сопровождали разные люди, иногда мужчины, иногда женщины, иногда семьи с детьми. Это было первое дальнее путешествие Тило за последние несколько лет. Она путешествовала на автобусах, на такси с попутчиками, а иногда и на частных машинах. Она посетила туристические мекки, ставшие знаменитыми благодаря индийским фильмам — Гульмарг, Сонмарг, Пахалгам и долину Бетааб, которую на самом деле назвали по снятому там фильму. Отели, где некогда проживали кинозвезды, теперь пустовали, коттеджи для новобрачных (где, как шутили сопровождающие, зачинали их угнетателей) были покинуты. Она побывала на лугу, где год назад были похищены шестеро туристов — американцы, британцы, немцы и норвежцы. Они были похищены «Аль-Фараном», новым отрядом боевиков, о котором знали очень немногие. Пятеро были убиты, а одному удалось бежать. Молодой норвежец, поэт и танцор, был обезглавлен, а тело его осталось лежать на Пахалгамском лугу. Перед смертью, пока похитители перевозили его с места на место, он оставил множество стихов на клочках бумаги, которые сумел передать людям, с которыми ему удалось встретиться по дороге.
Она съездила в долину Лолаб, считавшуюся самым красивым и самым опасным местом в Кашмире. Местные леса кишели боевиками, солдатами и негодяями-«ихванами». Тило гуляла по неведомым лесным тропам близ Рафиабада, подбиравшимся к линии контроля, ходила вдоль поросших травой берегов горных ручьев, из которых она, спустившись с крутого берега на четвереньках, пила, как животное на водопое, ледяную воду, от которой синели губы. Она побывала в деревнях, утопавших в садах и окруженных кладбищами, жила в крестьянских домах. Иногда, без предупреждения, появлялся Муса. Они любили сидеть у огня в пустой каменной хижине, которую гуджарские пастухи использовали летом, когда уводили скот с равнин на горные пастбища. Муса показал Тило дорогу, по которой боевики пересекали границы.
— В Берлине была стена. У нас самые высокие горные хребты в мире. Они не падут, но в них вырубят ступени.
В одном из домов Купвара Тило познакомилась со старшей сестрой Мумтаза Афзала Малика, молодого человека, которому выпало несчастье быть водителем такси, привезшим Салима Годжри, сообщника Амрика Сингха, в лагерь в тот день, когда они оба были убиты. Женщина рассказывала, что, когда тело ее брата было найдено и привезено в деревню, его окоченевшие руки были сжаты в кулаки, в которых была зажата земля, проросшая цветами горчицы.
Тило вернулась в плавучий дом «Шахин» одна. Они с Мусой попрощались небрежно, словно не происходило ничего особенного, словно они расстались на пару часов, чтобы отлучиться по своим делам. Тило быстро усвоила, что небрежность и шутки в Кашмире были убийственно серьезными, а о серьезных вещах часто говорили в шутливом тоне. Они говорили между собой тайным кодом, даже когда в этом не было особой нужды. Именно тогда «ищейка» Амрик Сингх получил свое прозвище Выдра. (Это было не простое созвучие, это была принятая ими шутка. Несмотря на то что Тило без большого почтения относилась к лозунгу «Азади ка матлаб кья? Ла илаха иллаллах», она могла теперь определенно — и совершенно справедливо — считаться врагом государства.) В тот день, когда она вернулась, Гульрез накрыл стол на двоих, и Тило поняла, что приедет Муса.
