Амрик Сингх, продолжая улыбаться, приказал своим людям проводить Мусу и позаботиться о том, чтобы он в целости и сохранности добрался до дома. Майор был очень доволен своими действиями.
Занимался рассвет. Темно-серое небо окрасилось в слабый розовый оттенок. Муса шел домой по вымершим улицам. Джип следовал за ним на почтительном расстоянии, а водитель по рации предупреждал солдат на блокпостах, чтобы они беспрепятственно пропускали Мусу.
Он вошел в дом, не стряхнув с плеч снег. Холод снега был ничто в сравнении с холодом, обжигавшим изнутри. Видя его лицо, родители и сестры не стали спрашивать, что с ним было. Он сел за стол и продолжил писать письмо, которое писал, когда за ним приехали солдаты. Письмо было на урду. Муса писал быстро, словно спешил успеть дописать письмо, пока тепло не покинуло его тело, пока оно не остыло — быть может, навсегда.
Это было письмо к мисс Джебин.
Бабаджаана,
ты думаешь, что я буду скучать по тебе? Ты ошибаешься. Я никогда не буду по тебе скучать, потому что ты будешь со мной всегда.
Ты хотела, чтобы я рассказывал тебе правдивые истории, но теперь я уже не знаю, что сейчас можно считать правдой. То, что раньше считалось реальностью, теперь звучит, как глупая сказка — такая, как те, что я тебе рассказывал. Они очень тебе не нравились, ты их просто не выносила. Но наверняка я знаю только одно: у нас в Кашмире жить вечно будут мертвые, а живые — это всего лишь притворяющиеся мертвецы.
На следующей неделе мы собирались выправить тебе идентификационную карточку, ты же знаешь, джаана, наши карточки важнее нас самих. Эта карточка — самое ценное из всего, чем может обладать человек. Она ценнее, чем самый прекрасный ковер, прекраснее, чем мягчайшая кашмирская шаль, чем самый большой сад. Или все вишни или орехи в наших садах. Можешь себе это представить? Номер моей карточки M108672J. Ты говорила, что это счастливый номер, потому что М — это мисс, а Дж — это Джебин. Если это так, то моя карта скоро принесет меня, как на крыльях, к тебе и нашей аммаджаан. Так что будь готова делать уроки и на небе. Какой смысл говорить тебе, что на твоих похоронах были сто тысяч человек? Тебе, кто могла считать только до пятидесяти девяти? Я сказал «считать»? Я хотел сказать — «кричать». Ты могла выкрикнуть числа только до пятидесяти девяти. Надеюсь, что, где бы ты сейчас ни была, ты уже не кричишь. Ты должна научиться говорить тихо — ну хотя бы иногда. Как мне объяснить тебе, что такое сто тысяч? Это очень большое число. Давай я попробую объяснить это тебе с помощью времен года. Подумай, сколько листочков появляется на деревьях и сколько камешков становится видно на дне ручья, когда тает лед. Вспомни, сколько красных маков расцветает на лугах. Вот столько и есть сто тысяч весной. Осенью столько листьев, опавших с чинар, хрустело под ногами в университетском кампусе, где мы с тобой гуляли (ты тогда страшно разозлилась на бродячего кота, который отказался взять хлеб, который ты ему предложила. Мы теперь все становимся как тот кот, джаана. Мы теперь не доверяем никому. Хлеб, который нам предлагают, опасен. Потому что превращает нас в рабов и льстивых лакеев. Наверное, ты бы разозлилась на всех нас.) Но мы отвлеклись. Мы же говорили о числах. Точнее, о числе сто тысяч. Зимой это число снежинок, падающих с неба. Помнишь, как мы с тобой их считали? Помнишь, как ты пыталась их ловить? Вот столько много людей и есть сто тысяч. На твоих похоронах люди покрыли всю землю, словно снег. Можешь представить себе эту картину? Можешь? Хорошо. И это только люди. Я еще не рассказал тебе о медведе, который спустился с гор, про оленя, смотревшего на похороны из леса, про снежного барса, оставившего следы на снегу, и про коршунов, круживших в небе. О, им все было видно как на ладони. Это был целый спектакль, представление. Тебе бы понравилось. Ты всегда любила, когда было много народа, я знаю. Ты стала бы городской девочкой — это было видно с самого начала. Теперь твоя очередь. Расскажи мне…
На середине фразы холодная лапа сдавила Мусе грудь. Он перестал писать, сложил письмо и сунул его в карман. Он так и не закончил его, но отныне никогда с ним не расставался.
Он понимал, что времени у него осталось совсем мало. Он должен предупредить следующий шаг Амрика Сингха и сделать это быстро. Прежняя жизнь кончилась, кончилась навсегда. Кашмир поглотил его, и теперь он стал частью его внутренностей.
Весь день он провел, приводя в порядок дела: оплатил накопившиеся счета за сигареты, уничтожил документы и упаковал в сумку нужные и любимые вещи. На следующее утро семейство Есви, проснувшись, увидело, что Муса исчез. Одной из сестер он оставил записку, в которой сообщал об арестованном мальчике и написал адрес и имя его матери.
Так началась его жизнь в подполье. Жизнь, продолжавшаяся ровно девять месяцев, как беременность. Правда, была большая разница — беременность заканчивается появлением новой жизни, а подполье Мусы закончилось своего рода смертью.
В то время Муса, как бродяга, скитался с места на место, никогда не оставаясь в одном месте на ночлег два раза подряд. Вокруг него всегда были люди — в лесных убежищах, в роскошных домах богатых бизнесменов, в лавках, в погребах, в складских помещениях — везде, где техрик встречали любовью и солидарностью. Он научился виртуозно обращаться с оружием. Он знал, где его можно купить, как его переправлять и как его прятать. Теперь у него на самом деле появились мозоли на тех местах, где их когда-то не мог найти его отец — на коленях, на локтях и на сгибе указательного пальца. Он носил оружие, но никогда не применял его в деле. Он делил свою любовь со своими спутниками, которые были много моложе его, с горячими юношами, которые с радостью отдавали свои жизни друг за друга. Их жизнь была коротка. Многие из них были убиты, многие сошли с ума от пыток. Их место занимали другие. Муса смог уцелеть во время всех чисток. Все его связи с прежней жизнью постепенно стерлись. Никто не знал, кто он на самом деле. Никто его об этом не спрашивал. Семья ничего не знала о его судьбе. Он не принадлежал ни к одной организации. В средоточии этой грязной войны, в ее горниле, сталкиваясь со зверствами, которые трудно себе представить, он делал все что мог, убеждая своих товарищей сохранять хотя бы видимость человечности. Не творить те вещи, против которых они все восстали. Ему не всегда сопутствовал успех. Но не всегда он терпел неудачи. Он овладел искусством сливаться с фоном, исчезать в толпе, невнятно бормотать и притворяться; он научился так глубоко прятать секреты, что забывал о том, что они ему известны. Он овладел искусством переносить тоску одиночества, искусством жить в вакууме и даже навлекать его на себя. Он практически перестал разговаривать. По ночам, вскормленные режимом молчания, его внутренние органы начинали переговариваться друг с другом, как ночные сверчки. Селезенка говорила с почкой. Поджелудочная железа шепотом окликала легкие:
Привет,
вы меня слышите?
Вы еще здесь?
Он стал хладнокровнее и спокойнее. Цена за его голову выросла с необычайной быстротой — от одного лакха до трех. Через девять месяцев в Кашмир приехала Тило.
