Теперь эти же матовые глаза смотрели на Мусу через заставленный пресс-папье стол в будке киномеханика кинотеатра «Шираз». Это было необычное зрелище — Амрик Сингх, сидящий за столом. Было совершенно ясно, что майор не имеет ни малейшего понятия, что делать с этим предметом, если не считать использования его как кофейного столика, заваленного сувенирами. Стол был поставлен так, что майору Амрику Сингху стоило лишь откинуться на спинку стула и посмотреть сквозь маленькое прямоугольное отверстие в передней стене — сквозь окно киномеханика, а теперь просто смотровое окно, — чтобы видеть, что творится в главном зале. Двери камер для допросов выходили из зала, и над каждой дверью светилась красная неоновая надпись «Выход». Иногда это соответствовало действительности. Экран был до сих пор занавешен тяжелым красным занавесом, который в прежние дни поднимался к потолку под веселую музыку детской песенки о слоненке. Сиденья были сняты и свалены в углу, а в зале устроили площадку для игры в бадминтон, где уставшие солдаты могли выпустить пар. Даже в этот час в кабинете Амрика Сингха слышался ритмичный стук воланов о ракетки.
— Я приказал доставить тебя сюда, чтобы принести мои глубочайшие извинения и выразить мое искреннее человеческое сочувствие в связи с постигшим тебя горем.
Кашмирское сумасшествие зашло так далеко, что Амрик Сингх искренне не понимал жуткую иронию происходящего — в четыре часа утра вытащили из дома и под конвоем вооруженных солдат насильно привезли в следовательский центр человека, у которого только что застрелили жену и дочь, чтобы выразить ему соболезнования.
Муса знал, что Амрик Сингх был хамелеоном, что под тюрбаном он был «мона» — он не носил длинных волос, как положено сикхам. Амрик Сингх совершил это святотатство — отрезал волосы — много лет назад. Муса слышал, как он хвастался Годзилле, что во время контртеррористических операций он мог выдавать себя за индуса, сикха или за говорящего по-пенджабски пакистанца. Амрик, смеясь, рассказывал, как для того, чтобы выявлять сочувствующих, он и его люди переодевались в шальвары и камизы и глухими ночами стучались в деревенские дома, выдавая себя за пакистанских боевиков, ищущих убежища. Если их принимали, то на следующий день хозяина дома хватали как «пособника».
— Но как безоружные жители могли бы не принять вооруженных до зубов боевиков? — не удержавшись, спросил Муса.
— О, мы оценивали теплоту приема, — ответил Амрик Сингх, — у нас для этого есть специальный термометр.
«Возможно, но вы не понимаете всей глубины кашмирского двуличия, — подумал, но не сказал вслух Муса. — Вы не имеете ни малейшего понятия о том, как такой народ, как мы, переживший такую историю, как наша, научился прятать свою гордость под личиной смирения. Двуличие — это единственное наше оружие. Вы не знаете, как умеем мы лучезарно улыбаться, когда разбиваются наши сердца. Вы не знаете, с какой яростью можем мы ополчаться против тех, кого любим, и как радушно приветствовать тех, к кому не испытываем ничего, кроме отвращения. Вы не понимаете, как тепло мы можем принимать вас. Думая лишь об одном: скорее бы вы убрались прочь».
Но это была лишь одна из возможных точек зрения. С другой стороны, возможно, в тот момент именно Муса был наивен, потому что Амрик Сингх наверняка в полной мере понимал, с какой антиутопией ему приходится иметь дело — с антиутопией, население которой не соблюдало никаких границ, не признавало никакой лояльности и не смущалось самой невероятной глубиной своего падения. Что же касалось кашмирской души, если таковая когда-нибудь существовала, то Амрик Сингх не искал ни ее понимания, ни ее прозрения. Для него это была игра, охота, в которой его ум и проницательность были противопоставлены уму и проницательности его добычи. Он считал себя скорее охотником, нежели солдатом. И это делало его абсолютно солнечной личностью. Майор Амрик Сингх был азартным игроком, лихим офицером, злым следователем и веселым, хладнокровным убийцей. Ему нравилась его работа, и он все время искал способы получить от нее максимум удовольствия. Он вступал в радиосвязь с боевиками, когда они случайно настраивались на его волну или, наоборот, он — на их. Тогда начинался обмен «любезностями». «Арре, кто я такой, если не скромный туристический агент? — говорил он боевику. — Для вас, джихадистов, Кашмир — это всего лишь перевалочный пункт, не так ли? Ваша цель — это джаннат, где вас ждут гурии. Я всего лишь облегчаю вам путешествие». Себя он именовал «экспрессом в джаннат». Если он говорил по-английски, а это бывало всякий раз, когда майор Амрик Сингх напивался, он именовал себя «райским экспрессом».
Одним из самых известных его высказываний был афоризм: «Декхо миан, мейн Бхарат Саркар ка лунд хун, аур мера каам хай чодна».
(«Слушай, брат, я — хер индийского правительства, и моя работа — трахать народ».)
Тяга к развлечениям была у него в крови. Известно, что однажды он отпустил захваченного им боевика единственно для того, чтобы не лишать себя удовольствия схватить его во второй раз. Это было вполне в его духе, согласовалось с извращенными понятиями об охоте, и это проявилось, в частности, в доставке Мусы в «Шираз» только затем, чтобы принести ему извинения. В течение нескольких предыдущих месяцев Амрик Сингх — и, видимо, вполне справедливо — начал считать Мусу потенциально достойным противником, человеком, бывшим его полярной противоположностью, но имевшим мужество и присутствие духа повышать ставки, чтобы из объекта охоты превратиться в охотника. Поэтому Амрик Сингх был искреннее и неподдельно расстроен, узнав о смерти жены и дочери Мусы. Ему хотелось, чтобы Муса знал: он, майор Амрик Сингх, не имеет ни малейшего отношения к их гибели. Это был удар ниже пояса, и такое подлое убийство никогда не было частью плана самого Амрика Сингха. Для того чтобы продолжить охоту, Сингх решил довести это до сведения добычи.
Охота была не единственной страстью Амрика Сингха. Он был любителем широко жить и отличался дорогим вкусом, для удовлетворения которого у майора было слишком маленькое жалованье. Чтобы компенсировать этот недостаток, майор с толком эксплуатировал предпринимательские возможности, открывшиеся в Кашмире для победившей стороны оккупационного режима. Помимо доходов от похищений и вымогательств, у Амрика Сингха были доходы от записанного на имя жены лесопильного завода и мебельной фабрики в долине. Он был щедр настолько же, насколько был жесток, и охотно дарил резные кофейные столики людям, которые ему нравились или в которых он нуждался. (У Годзиллы было два ночных столика, буквально навязанных ему Амриком Сингхом.) Жена майора, Лавлин Каур, была четвертой из пяти сказочно красивых сестер — Тавлин, Харприт, Гурприт, Лавлин и Димпл — и двух младших братьев. Семья принадлежала маленькой общине сикхов, обосновавшейся в долине несколько столетий назад. Отец был мелким фермером, едва способным кормить свою большую семью. Говорят, что семья была так бедна, что когда какая-то девочка по дороге в школу уронила на дорогу завтрак, сестры Каур, нашедшие его, съели завтрак прямо с мостовой. Когда девочки подросли, вокруг них начали, словно осы, увиваться молодые люди с самыми разнообразными предложениями, среди которых не было только предложения выйти замуж. Родители поэтому пришли в полный восторг от возможности сбыть с рук одну из дочерей, да еще и выдать ее замуж (без приданого) за сикха с материка, да еще и за армейского офицера, ни больше ни меньше. После свадьбы Лавлин не последовала за Амриком Сингхом в его квартиры по месту службы в районе Сринагара, потому что ходили слухи, что на службе у Амрика была еще одна женщина, военно-полевая жена, следователь Розочка, которая вместе с майором участвовала в операциях и в допросах в лагерях. По выходным, когда Амрик Сингх приезжал к жене и сыну в квартиру на втором этаже дома в Джавахар-Нагаре — маленькой сикхской колонии в Сринагаре, соседи шептались о домашнем насилии, слыша приглушенные крики жены о помощи. Никто, однако, не осмелился вмешиваться.
