Тило снова открыла коробки, чтобы вспомнить, что в них находится, и решить, что со всем этим делать — взять с собой или оставить здесь. У Мусы был запасной ключ от квартиры. Гарсон Хобарт сейчас проходил службу в Афганистане, да и в любом случае ключа у него не было. Так что риск оставления вещей здесь был невелик. Правда, кто знает, вдруг полиция все же взломает квартиру?
Вещей было немного, и собраны они были наспех и без всякого плана. Некоторые были покрыты грязью — густым, темным речным илом. Некоторые, однако, были в прекрасном состоянии — очевидно, избежали вод потопа. Тило нашла испорченный семейный фотоальбом с подмоченными снимками, на которых с трудом можно было узнать лица. В основном это были фотографии дочери Мусы, мисс Джебин Первой, и ее матери Арифы. Была здесь и стопка паспортов, упакованных в пакет с молнией, — всего семь штук — два индийских и пять иностранных на имена: Ияд Хариф (Муса — агент ливанской полиции), Хади Хассан Мохсени (Муса — иранский мудрец и учитель), Фарис Али Халаби (Муса — сирийский наездник), Мохаммед Набиль аль-Салем (Муса — катарский шейх), Ахмед Ясир аль-Кассими (Муса — богач из Бахрейна). На фотографиях были: Муса чисто выбритый, Муса с седеющей бородой, Муса с длинными волосами, но без бороды, Муса с короткой стрижкой и маленькой бородкой. Тило сразу узнала первое из этих имен. Муса очень его любил, и они часто смеялись над ним еще в колледже, потому что оно означало: «голубь, рожденный осенью». Вариантами этого имени Тило называла людей, вызывавших у нее раздражение, например, одного типа она звала Ганду Хариф — «задница, рожденная осенью». (В молодости Тило обожала сквернословить и, когда начала учить хинди, получала несказанное удовольствие запоминать вначале всякую похабщину, а потом на ее основе формировать дальнейший словарный запас.)
В другом пластиковом пакете находились покрытые коркой грязи кредитные карты с именами, которые соответствовали именам в паспортах, удостоверениях и на авиабилетах — реликт тех времен, когда еще существовали бумажные авиабилеты. Нашла Тило и старые телефонные книжки с именами, адресами и телефонами. На последней странице обложки одной из них Муса по диагонали написал куплет одной песни:
Из тьмы — да будет свет, из света — мрак,
Три черные кареты, три белые телеги.
Что нас соединяет, то и разлучает.
Ушел наш брат, и сердце наше перестало биться.
Кого он оплакивал? Она не знала. Может быть, все свое поколение.
В одной из коробок Тило обнаружила неоконченное письмо, написанное на синей линованной почтовой бумаге. Адресата не было. Может быть, Муса писал его себе… или ей, потому что начиналось оно со стиха на урду, который Муса попытался перевести. Он часто переводил для Тило стихи с урду:
Дуния ки мехфилон се укта гайя хун йя Раб
Кья лутф анджуман ка, джаб дил хи буджх гайя хо
Шориш се бхагта хун, дил дхундта хай мера
Айса сукут джис пе такрир бхи фида хо
Устал я от мирских собраний, о Боже,
Что удовольствий в них, коли угас свет сердца моего?
Блеска толпы бегу я, сердце жаждет
Тишины, что околдовывает речь саму.
Ниже Муса написал:
Я не знаю, когда надо останавливаться, а когда — продолжать. Обычно я останавливаюсь, когда этого делать нельзя, и продолжаю, когда надо остановиться. Это утомляет. Но в этом заключается и открытое неповиновение. Вместе они определяют мою сущность сегодня. Вместе они лишают меня сна, но и исцеляют мою душу. У меня масса проблем, решения которых я не вижу. Друзья становятся врагами, если не явными, то скрытыми и молчаливыми. Мне лишь предстоит увидеть врага, ставшего другом, но, кажется, на это почти нет надежды. Но притворяться, что она есть, — это единственная данная нам милость…
Тило не поняла, каких друзей он имел в виду.
Она понимала: то, что Муса до сих пор жив, — это почти чудо. Все восемнадцать лет, что прошли после 1996 года, каждая его ночь могла превратиться для него в ночь длинных ножей. «Как можно снова меня убить? — спрашивал он, когда чувствовал тревогу Тило. — Ты меня уже похоронила, возложила цветы на мою могилу. Что еще могут они мне сделать? Я всего лишь тень в лунную ночь. Меня не существует». Во время их последней встречи он сказал ей одну вещь, от которой у Тило кровь застыла в жилах, хотя фраза была сказана шутливым тоном со усмешкой на губах: «Сейчас в Кашмире могут убить ради того, чтобы выжить».
На войне, сказал Муса Тило, дух могут сломить не враги, а только друзья.
В следующей коробке Тило нашла охотничий нож и девять мобильных телефонов — пожалуй, многовато для человека, который принципиально ими не пользовался. Там были старые модели размером с кирпич, маленькие «нокии», смартфон «самсунг» и два айфона. Покрытые грязью, все они выглядели, как плитки окаменевшего от времени шоколада. Теперь, очищенные, они казались просто старыми и непригодными к работе. Была там еще связка пожелтевших газетных вырезок, первая из которых содержала заявление, сделанное тогдашним главой кашмирского кабинета министров. Кто-то подчеркнул в нем такие строчки:
Мы не можем просто идти и раскапывать все захоронения без разбора. Надо, по крайней мере, иметь какие-то указания от родственников пропавших людей, если невозможно получить точную информацию. Где может быть наиболее высока вероятность захоронения их исчезнувших родственников?
В следующей коробке оказался пистолет и несколько патронов россыпью, а также флакон с таблетками (Тило не поняла, что это за таблетки, но поняла, что название начинается на К) и записную книжку, которая совсем не пострадала от наводнения. Тило сразу узнала ее — это была ее книжка, в которой были ее записи, но она перечитала их с таким жадным любопытством, словно они были сделаны кем-то другим. Она ощущала теперь свой мозг как «уцелевшее» имущество, заключенное в грязь. Это был даже не ее мозг, это была вся она — «уцелевшее» имущество — сгусток уцелевших фрагментов, кое-как, случайным образом собранных воедино.
Задолго до того, как она стала добровольной стенографисткой у матери и доктора Азада Бхартия, Тило была одно время профессиональной военной стенографисткой. После эпизода в «Ширазе», после того, как она вернулась в Дели и вышла замуж за Нагу, она, словно одержимая, месяц за месяцем, год за годом ездила в Кашмир, как будто искала там какую-то потерянную и очень дорогую ей вещь. Они с Мусой редко встречались во время этих поездок (встречались они, как правило, в Дели). Но когда Тило приезжала в Кашмир, она чувствовала, что Муса следит за ней из какого-то потайного места. Она понимала, что дружелюбные люди, появлявшиеся словно ниоткуда, ездившие вместе с ней, заботившиеся о ней и приглашавшие ее в свои дома, были людьми Мусы. Они привечали ее и говорили с ней только потому, что любили Мусу или, по меньшей мере, свои идеи о нем, о человеке, которого они знали как тень среди других теней. Муса не знал, что она искала, да она и сама об этом не ведала. Тем не менее она тратила на эти поездки почти все свои деньги, заработанные оформительством и печатью. Иногда она делала необычные снимки и писала странные вещи. Она, без всякой видимой цели, собирала обрывки чужих историй и необъяснимых воспоминаний. В этом интересе не было ни определенной схемы, ни определенной темы. Она не ставила перед собой никаких задач, не затевала никаких проектов. Она не писала ни для газет, ни для журналов. Она не писала сценарий фильма. Она не обращала внимания на вещи, которые другие люди сочли бы важными. За эти годы ее беспорядочный, рваный, личный архив становился все опаснее и опаснее. Это был архив уцелевших вещей и душ — не после наводнения, а после другого катастрофического бедствия. Инстинктивно она прятала этот архив от Наги. Она упорядочивала его согласно какой-то интуитивной логике, смысла которой не понимала и сама. Ни один из элементов этого архива не дорос до статуса настоящего аргумента, значимого в нашем мире, но это не имело для Тило никакого значения.
