Теперь, когда оранжевая волна индусского национализма поднимается над нашей страной, как когда-то поднималась над другой свастика, выходка Наги с критикой «глупой веры» могла стоить ему исключения из школы, если не по инициативе школьной дирекции, то в результате кампании активных родителей. На самом деле исключение, по нашим временам, было бы самым лучшим вариантом — сейчас людей линчуют за куда более мелкие прегрешения. Даже многие мои коллеги в Бюро искренне не видят разницы между религиозной верой и патриотизмом. Мне кажется, они хотят построить в Индии индуистский Пакистан. Большинство из них консерваторы, скрытые брамины, носящие под сорочками священные шнуры, а связанные в хвост волосы болтаются у них под крышкой черепа, незаметные стороннему взгляду. Меня они терпят только потому, что я, как и они, дважды рожденный. (На самом деле я принадлежу к касте вайдья, но мы считаемся браминами. Тем не менее я предпочитаю по большей части держать мое мнение при себе.) Напротив, Нага соскользнул в совершенно новую ипостась одним ловким и непринужденным движением. Былое бунтарство исчезло, растворилось без следа. Его теперешний аватар носит твидовые пиджаки и курит дорогие сигары. Я не виделся с ним много лет, но вижу, как он разыгрывает из себя эксперта по безопасности на волнительных ток-шоу, — вероятно, он и сам не понимает, что играет роль чревовещателя или говорящей куклы. Мне грустно видеть это перерождение. Теперь Нага беспрестанно экспериментирует с растительностью на лице — иногда отпускает, на французский манер, аккуратную козлиную бородку, иногда пышные нафабренные, как у Сальвадора Дали, усы; порой он щеголяет двухсуточной ухоженной щетиной, а бывает, и чисто бреется. Видимо, он никак не может найти подходящий «образ», не может надолго в него войти. Это ахиллесова пята его самоуверенной важности. Она выдает его с головой, но, возможно, это лишь мое частное мнение.
К сожалению, в последнее время он начал зарываться, и его несдержанность стала превращаться в помеху. Дважды за два года Бюро было вынуждено вмешиваться (разумеется, негласно) и входить в контакт с владельцами его газеты, чтобы уладить бурные конфликты Наги с главным редактором. В обоих случаях наш протеже писал импульсивные заявления об уходе. В последний раз нам удался ловкий ход. Нага был восстановлен на работе с повышением.
Видимо, посещения одного детского сада, учебы в одной школе и одном университете и совместного участия в любительском спектакле на гомосексуальные темы было мало, и во время моей работы в Сринагаре заместителем главы местного управления Бюро Нага был корреспондентом своей газеты в Кашмире. Он не стал туда переселяться, но жил в Кашмире большую часть своего времени. У Наги был забронирован номер в отеле «Ахдус», где останавливаются репортеры почти всех газет. Именно тогда его связи с Бюро сильно окрепли и упрочились, но тогда это было не столь очевидно, как теперь. Для своих читателей — а возможно, и для самого себя — он оставался мужественным, бестрепетным журналистом, которому можно доверять в его разоблачениях «преступлений» индийского государства.
Было, должно быть, довольно далеко за полночь, когда по горячей линии губернатора позвонили в лесной гостевой дом в национальном парке Дачигам, что приблизительно в двадцати километрах от Сринагара. Я находился там в составе свиты Его Превосходительства. (У нас в то время были большие неприятности, неприятности с большой буквы. Гражданское правительство штата было распущено. Шел 1996 год, шестой год прямого правления губернатора.)
Его Превосходительство, бывший командующий индийской армией, считал, что кровопролития следует избегать, если это только возможно. Выходные дни губернатор проводил в Дачигаме, гуляя вдоль горных речек с семьей и друзьями, в то время как дети, каждый под охраной дюжего сотрудника службы безопасности, косили из игрушечного оружия воображаемых повстанцев (которые перед смертью кричали «Аллаху Акбар!») и пытались выманивать из нор длиннохвостых сурков. На прогулке подавали легкие закуски, но обедал губернатор всегда только дома — обычно это был рис с приправленной карри форелью с близлежащей рыбной фермы. В нерестовых прудах рыбы было так много, что можно было спуститься в пруд, сунуть руку в воду (если вы способны выдержать стояние в почти ледяной воде) и схватить переливающуюся всеми цветами радуги трепещущую форель.
Стояла осень. Лес был трогательно красив, как может быть красив только гималайский лес. Чинары начали менять цвет. Луга стали медно-золотистыми. Если повезет, то в это время в лесу можно увидеть черного медведя или леопарда и даже знаменитого дачигамского оленя, хангула. (В одном из своих репортажей Нага назвал похотливого бывшего премьер-министра Кашмира «ни на что не способным вурдалаком»
[27]. Это был удачный ход, признаю, но, к несчастью, большинство читателей едва ли поняли намек.) За время пребывания в Кашмире я стал завзятым любителем птиц, каковым остаюсь и до сих пор и могу отличить гималайского грифона от орла-бородача, могу распознать снегиря, славку и кашмирскую мухоловку, которая уже тогда была на грани исчезновения, а теперь, наверное, уже окончательно вымерла. Беда от пребывания в Дачигаме, главным образом, заключалась в том, что этот заповедник размывал и подрывал всякую решимость и желание действовать, ибо высвечивал бесполезность и тщету всяких действий. Было такое впечатление, что Кашмир на самом деле принадлежит именно этим пестрым, голосистым созданиям. Никто из нас, кто дрался за Кашмир — кашмирцы, индийцы, пакистанцы, китайцы (у них тоже был кусок Кашмира — Аксайчин, который был когда-то частью древнего царства Джамму и Кашмира) или, если уж на то пошло, пахади, гуджарцы, догры, пуштуны, шины, ладакхи, балти, гильгити, пурики, вакхи, яшкуны, тибетцы, монголы, татары, моны, кховары, — никто из нас, ни святоши, ни солдаты, не имел права притязать на божественную красоту этих мест. Однажды, совершенно случайно, я сказал об этом Имрану, молодому кашмирскому полицейскому, который очень славно поработал для нас под прикрытием. Он ответил так: «Это отличная мысль, сэр. Я тоже, как и вы, очень люблю животных. Путешествуя по Индии, я испытывал точно такие же чувства — я чувствовал, что Индия принадлежит не пенджабцам, бихарцам, гуджаратам, мадрасцам, мусульманам, сикхам, индусам, христианам, а этим чудесным созданиям — павлинам, слонам, тиграм, медведям…»
Он был вежлив до подобострастия, но я понял, что он хотел сказать. Это было поразительное и очень неприятное открытие; было нельзя тогда — и нельзя до сих пор — доверять даже тем, кто вроде бы находится на твоей стороне. Даже этим проклятым полицейским.
Высоко в горах уже шел снег, но перевалы были еще проходимы, и небольшие группки бойцов — оболваненные юные кашмирцы и заматерелые убийцы из Пакистана, Афганистана и даже из Судана, — принадлежавшие к тридцати или около того оставшимся террористическим группировкам (раньше их было почти сто), просачивались тайными тропами через линию пограничного контроля, толпами умирая по дороге. «Умирая», наверное, — это не самое подходящее слово для обозначения того, что с ними происходило. Сейчас я пытаюсь вспомнить знаменитую фразу из «Апокалипсиса сегодня»: «Устранить без права восстановления». Инструкции, которые получали наши солдаты-пограничники, звучали почти слово в слово так же.
