После окончания архитектурного факультета Муса и Тило, видимо, расстались. Он вернулся в Кашмир, а Тило получила место младшего архитектора в какой-то проектной строительной фирме. Она говорила мне, что ее главной обязанностью было отдуваться за чужие ошибки. Зарплата ее была весьма скудной, но она смогла улучшить свои жилищные условия, выбравшись из трущобы и поселившись возле дарги хазрата Низамуддина Аулии. Несколько раз я был у нее в гостях.
Во время последнего моего визита мы сидели у могилы Мирзы Галиба, среди брошенных окурков биди и сигарет, в окружении пестрого сборища калек, прокаженных, бродяг, наркоманов и странных личностей, которые в Индии почему-то всегда собираются в священных местах, и пили густой, отвратительный до тошноты чай.
— Вот так мы чтим память нашего великого поэта, — помнится, сказал я, пожалуй, несколько претенциозно — в то время я был совершенно незнаком с его поэзией. (Теперь я хорошо ее знаю — по долгу службы, — ибо ничто так не воспламеняет горячие сердца мусульман субконтинента, как несколько хорошо подобранных строк на урду.)
— Наверное, так он чувствует себя счастливее, — возразила Тило.
Потом мы пошли мимо массы нищих по улице к дарге, чтобы послушать суфийскую музыку. Это было не самое лучшее каввали из тех, что мне приходилось слышать, но иностранные туристы жмурились от восторга и дрожали в экстазе.
После того как была спета последняя песня, а музыканты упрятали в чехлы свои потертые инструменты, мы пошли по темной улочке, огибавшей колонию, вдоль ливневых канавок, от которых тянуло застоявшейся канализацией, а затем поднялись по крутой лестнице в квартиру Тило. Пыльная терраса была заставлена чьей-то — вероятно, домовладельца — старой мебелью, выгоревшей под беспощадным солнцем. Рыжий кот дико орал от неудовлетворенной сексуальной страсти, предмет которой забаррикадировался в куче прутьев, оставшихся от продавленного деревенского плетеного стула. Наверное, я так хорошо запомнил этого кота, потому что он сильно напоминал меня самого.
Комнатка была крошечной, как чулан. Обстановки практически не было, если не считать покрытой циновкой лежанки, терракотового кувшина для воды, картонной коробки для одежды и нескольких книг. Круглая электрическая спираль, водруженная на кирпичи, поставленные на ветровое стекло старого джипа, заменяла плиту. Во всю стену был нарисован мелом неправдоподобный радужный петух в пурпурно-синих тонах. Эта птица презрительно косилась на нас своим суровым желтым глазом. Похоже, за неимением настоящих родителей Тило нарисовала себе воображаемого, который внимательно присматривал за ней со стены.
Я облегченно вздохнул, избавившись от этого осуждающего взгляда, когда мы с Тило вышли на террасу. Мы курили гашиш, убивали нахальных комаров и беспричинно смеялись. Тило, скрестив ноги, сидела, опершись на стену спиной и глядя в темноту. На небо взошла пятнистая луна. Ее неземная красота составляла поразительный контраст с вполне мирскими испарениями, поднимавшимися из канавы. С улицы на террасу прилетел камень, ударившись о стену в паре сантиметров от виска Тило. Она инстинктивно отскочила от стены, но мне показалось, что этот камень не слишком сильно ее напугал.
— Эта толпа идет из кино, — сказала она. — Наверное, только что кончился сеанс.
Я посмотрел вниз. Было слышно негромкое хихиканье, но мне не удалось никого рассмотреть в темной тени. Должен признаться, что мне стало немного не по себе. Я спросил — это был невероятно глупый вопрос, — какие меры предосторожности она принимала, чтобы избежать опасности. Она ответила, что не опровергает распущенные соседями слухи о том, что она приторговывает наркотиками. Люди думают, что у нее есть защитники, и не наглеют.
Махнув рукой на приличия, я спросил ее о Мусе, где он, вместе ли они до сих пор и не собираются ли пожениться. Тило ответила: «Я ни за кого не выйду замуж». Когда я спросил, почему она так думает, Тило ответила, что хочет сохранить свободу умереть, не испытывая ни за кого никакой ответственности, чтобы никто этого не заметил и не огорчился.
В ту ночь, засыпая у себя дома, я думал о пропасти, отделявшей мою жизнь от жизни Тило. Я в то время по-прежнему жил с родителями, в доме, где родился и где прошло мое детство. Родители спали в соседней комнате. Я слышал до боли знакомое жужжание холодильника. Все предметы — ковры, серванты, кресла в гостиной, картины Джамини Роя, первое издание книг Тагора на бенгальском и английском языках, собрание отцовских книг по альпинизму (это было заочное увлечение, отец не был восходителем), семейные фотоальбомы, сундуки с зимней одеждой, кровать, в которой я спал с тех времен, когда был еще мальчишкой, — все это были стражи, хранившие меня много лет. Это правда, что моя взрослая жизнь была впереди, но фундамент, на котором она будет построена, казался неизменным и несокрушимым. Тило, напротив, казалась бумажным корабликом, носящимся по бурному переменчивому морю. Она была совершенно, абсолютно одинока. В нашей стране даже у бедных людей, страдающих от жестокости и притеснений, есть семьи. Как она выживет? Сколько она продержится до того, как ее бумажный кораблик пойдет ко дну?
После того как я поступил в Разведывательное бюро и приступил к учебе, я потерял ее из вида.
В следующий раз я встретился с Тило на ее свадьбе.
Не знаю, что свело их с Мусой после стольких лет разлуки и как они начали жить семьей в Сринагаре.
Учитывая то, что я знал о Мусе, я так и не смог понять, как буря убогого, бестолкового тщеславия — абсурдная идея о том, что Кашмир может стать «свободным», — захватила его, как и целое поколение молодых кашмирцев. Да, это верно, что он пережил трагедию, которой не пожелаешь и злому врагу, но Кашмир тогда был зоной боевых действий. Положа руку на сердце, могу поклясться, что, несмотря ни на какие провокации, я никогда бы не совершил того, что сделал Муса.
Но он — это не я, а я — это не он. Он сделал то, что сделал. И заплатил за это дорогую цену. Что посеешь, то и пожнешь.
Через несколько недель после смерти Мусы Тило вышла замуж за Нагу.
Что касается меня, то я — самый неприметный из нас троих — любил ее без гордости. И без надежды. Без надежды, потому что понимал, что даже если по какому-то невероятному стечению обстоятельств она вдруг ответила бы на мои чувства, то мои родители, мои браминские родители, никогда не приняли бы ее — девушку без прошлого, девушку без касты — в нашу семью. Если бы я стал настаивать, то мое упорство обернулось бы такими неприятностями, какие я был бы просто не в состоянии переварить. Даже при самой спокойной и безмятежной жизни нам приходится выбирать свои битвы, но эта битва была не моя.
Теперь, много лет спустя, мои родители уже мертвы, а я стал солидным, «семейным» человеком. Мы с женой терпимо относимся друг к другу и обожаем наших детей. Читра — Читтарупа — моя жена (да, да, моя браминская жена) — служит в министерстве иностранных дел и работает в Праге. Наши дочери, Рабия и Аня — им, соответственно, семнадцать и пятнадцать лет, — живут с матерью и ходят во французскую школу. Рабия рассчитывает заняться английской литературой, а юная Аня решила сделать карьеру юриста по правам человека. Это неортодоксальный выбор, и ее решимость, ее отказ даже обсуждать другие возможности выглядят несколько странно, особенно в ее нежном возрасте. Поначалу это сильно меня расстроило. Мне казалось, что она переживала ползучую версию бунта против отца. Но, кажется, я ошибся. В течение последних десяти лет область прав человека стала уважаемой отраслью юриспруденции и весьма престижной в профессиональном плане. Я успокоился и стал даже всячески поощрять ее. Но, как бы то ни было, окончательное решение она примет не сегодня, а через несколько лет. Посмотрим, что из этого выйдет. Обе девочки учатся хорошо. Нам с Читрой пообещали, что нас скоро направят работать в одно место. Надо надеяться, что это будет страна, где девочки пойдут в университет.
