— Что хрюкаешь? Водка плачет? — строго спросил Силантьевич, но, не дождавшись ответа, махнул рукой. — Эх, да что с вами разговаривать? Что с пустой бутылкой...
— А ты не разговаривай, — взвизгнула Надюха. — Иди, свою бабку учи. Ишь, учитель нашёлся! Сам, небось, в свои годы поболе нашего маралов побил!
— С этим моя совесть чиста! С тайгой у меня всё по закону: во всём должна быть мера. Потому так долго и прожил...
— Это ещё неизвестно, кто дольше проживёт. Может, мой Толик до ста лет дотянет!
— Не знаю. Так жить будет — не протянет!
— Знаешь что, дед? Выпьешь с нами стопку? Нет? Ну, тогда шагай домой, не каркай здесь, кто сколько проживёт. Не тебе мерить. Давай, двигай!..
Посмотрел Еремей Силантьевич на Надьку потемневшими глазами. Что говорить? Всё и так понятно. Трезвый пьяного не поймёт, умный дурака не образумит. Шагнул в сени, осторожно прикрыл за собой двери: извините, ошибся квартирой...
А на улице погода — разгуляй! Солнышко землю ласкает бархатом ярких лучей. Восточный ветерок с лёгким свистом режет талиновые прутья. Земные птахи, пережившие долгую, злую зиму, порхают друг за другом с взъерошенными пёрышками. И никому нет дела, что сейчас творится в душе у старика.
Шагает дед по улице, назад, к своему дому, а ноги не слушаются. Нет сил вернуться к своему порогу. Несёт в своём сердце старый охотник свинцовую печаль. Для чего старался последние годы? Неизвестно... В глазах недавние картины прошлого: молодой Толик просит поделиться опытом в промысловых делах. А Еремей Силантьевич передает ему в руки самого хорошего щенка от своих «рабочих» собак, а потом его молодая жена идёт по улице в шикарной шапке из чёрных соболей. Теперь Еремея выгнали из дома, куда он помогал нести достаток. Плюнули в душу, дали крепкий пинок под зад: «Спасибо, Еремей Силантьевич, тебе за твою доброту!»
Дорога до своей ограды показалась крутым перевалом на Осиновую гору. Через тридцать шагов он останавливался перевести дух: ноги ватные, воздуха не хватает, а в груди что-то жжёт и покалывает. Былое настроение растворилось, как снег под солнцем. В глазах — муть да грязные наплывы.
У порога мужа встретила Акулина Мироновна:
— Что с тобой? Лицом на головёшку похож. Случилось что?
— Да нет, нормально всё, просто что-то устал, находился по дороге. Пойду, прилягу...
Жена побелела. Неужели сон в руку?
Доплелся супруг до своей кровати, завалился на покрывало в валенках — нет сил снять обувку. Акулина подошла, помогла мужу раздеться, прикрыла одеялом:
— Отдохни, поспи малость, легче будет.
— Что мне спать? Не хочу! Дай в руки бинокль, на гору смотреть буду, — противится промысловик.
— Что там не видел? Как вороны летают? — вспыхнула женщина, однако бинокль подала.
Дед Еремей опытным глазом окинул местность, где каждый кустик, дерево, кочка были знакомы, как свои высохшие пальцы. Вот, прямо, старая лыжня Саши. По ней давно никто не ходил. Парень снял капканы, спустил ловушки на прошлой неделе. Валя сидит дома, болеет. А вон там, правее, петляя между кустов и деревьев, тянется тёмная ниточка. Это вторая, параллельная лыжня, набитая сегодня утром Толиком и его новым другом Витькой Косым. И как это он её не заметил, когда проснулся?
Новая лыжня проходит вдоль неглубокого оврага, в обход Осиновой горы, поднимается на небольшую седловинку, уходит к краю старого пожарища. Старик очень хорошо знает эти места, много раз уходил в тайгу и возвращался домой краем горы. Точно знает время «хода» туда и обратно. Если Толик и Косой ушли затемно, до края пожарища дойдут через полтора часа.
Найти следы зверей не составит труда. Распутать наброды и догнать маралов по такому снегу ещё полчаса. После пару часов на забой и разделку туши... С грузом полтора часа на возвращение. По расчётам, они скоро должны идти назад. Если всё верно, стоит проследить, так ли это? Может, всё же у Толика есть хоть какая-то совесть и Еремей Силантьевич ошибся в нём, думая плохое? Как хочется верить, что сегодня он был не прав.
Нет. Всё оказалось так, как предполагал мудрый охотник. Дед не ошибся во времени, точно определил, когда мужики пройдут по видимой частинке. За их плечами не было ружей, возможно, они их спрятали в тайге или не брали вообще. Однако по сгорбившимся фигурам лыжников, по объёмным котомкам было понятно, что «дело сделано». Старому охотнику не надо было объяснять, что несли убийцы (в этот момент по-другому он их назвать не мог) на своих спинах. В свой дальнозоркий бинокль Еремей долго наблюдал, как Толик, скрываясь в кустах, осторожничает, останавливается, чего-то ждёт, иногда косится на окна его дома, подкидывает на спине котомку и, делая знаки рукой Косому, продвигается дальше. Вот они дошли до границы поскотины, скользнули в овраг. Всё. Больше их не увидишь. Можно было встретить разбойников в огороде, около туалета. Да только что толку? Сейчас мужиков словами не проймёшь, как и Надьку. В голове у Толика — полуторалитровая бутылка шмурдяка, которую он обменяет у Машкилейки за котомку с мясом. А то, что он несколько часов назад убил марала... Возможно, скрываясь от глаз соседей, оба радуются, что звери стояли так близко от дома, не надо далеко носить мясо, благодарят наивную Валю, за то, что она подкармливала животных для их утробы.
Тоскливо стало на душе у старика, так плохо, как, может, было в далёкой молодости, когда осенью упал с кедра и разбился его лучший друг Яшка Фомин. После в жизни на глазах Еремея происходили другие, более жестокие события, но тогда смерть ровесника так запала в его сознание, что прожила до настоящих дней. Так же, как и сейчас, ему было плохо от увиденного. Руки и ноги отказывались слушаться, голова кружилась, а сердце работало медленно и тяжело, казалось, гоняет густой дёготь, а не кровь.
Запрокинул он на подушку голову, вроде стало полегче. Придавил сухими, непослушными пальцами виски, раздавил колкую боль, закрыл глаза, тяжело вздохнул: как медленно бьётся сердце...
Возможно, почувствовал дед Еремей свою смерть, только и смог сказать несколько слов:
— Акулина! Мой сундук... Отдай Сашке...
Верная супруга прибежала на голос мужа, потрогала мягкую руку, прислонилась щекой к тёплому лицу, заплакана:
— Прощай, мой дорогой Ерёма!..
Сундук деда Еремея
Хоронили Еремея Силантьевича по-христиански. Тело усопшего уложили в кедровую, обитую красным материалом домовину, на третий день унесли на кладбище, закопали рядом с могилами отца и деда. Похоронная процессия состояла из полутора десятка человек: соседи, близкие, могильщики (люди, нанятые для погребения). На поминки собралось полдеревни. Были и такие, кто знал деда понаслышке. Долгая память оценивалась по количеству выпитых гранёных стаканов.
Всё прошло обыденно, с прискорбием, как и подобает в таких случаях, если не вспоминать неординарные действия Надьки Лузгачевой. Возможно, третья доза спиртного для неё была лишней. Иначе как понять, когда захмелевшая женщина, тяжело осматривая окружающих стеклянными глазами, вдруг запела «По долинам и по взгорьям»? Образумить помог кулак Толика, который прилепился к ее осунувшейся переносице.
