— Смотри-ка! Ничего не боится, хучь верхом садись! Как назвала-то?
— Соня, — просто ответила Валя.
— Вона как! За что это? — удивился старик.
— Потому, что всё время спит. Я прихожу — она лежит. Поест — опять ложится, глаза закрывает.
— Это хорошо, едой да сном силу не измотаешь.
Тем более что после такого перехода по снегу у неё сил нет. Самое время ты ей помощь куском хлеба оказала. Опять же, плохо это всё...
— Это отчего? — в тон ему негромко отозвалась девушка.
— Так нельзя, чтобы зверь из рук человека кормился. Не дело это. Привыкнет, ко всем будет подходить.
— Так что же теперь?
Старик тяжело вздохнул, привычно ухватил правой рукой бороду, некоторое время смотрел куда-то поверх маралов, возможно, на матовую, заснеженную гору:
— Теперь, однако, ничего не поделать. Здесь палка о двух концах: с одной стороны, тёлушка бы пропала без подкормки, а с другой, может, и выживет...
— Почему? — притихшим, едва слышным голосом произнесла подруга ученика.
— Посёлок рядом. Человек — хуже пакостной росомахи: иной ради жадности живое губит, чтобы другим не досталось. Если случай представится, расскажу про одного охотника, как тот не дела ради, всю живность подчистую убивал...
Они сделали несколько снимков с маралами. Старик достаточно долго, недоверчиво смотрел на небольшую «мыльницу» в Валиных руках:
— Это что, хватоппарат? Не обманывайте деда
Еремея... Таких аппаратов не бывает! Есть другие, с большими объективами.
Молодежи пришлось какое-то время убеждать старожила, что это самый настоящий японский «Сони», у которого снимки получаются качественнее, чем в русском «Зените». После некоторых мытарств дед всё же встал под створы объектива и даже сам нашёл место, откуда лучше всего видно людей и зверей.
Путь назад оказался длиннее. Не потому, что путик завалило глубоким снегом или промёрзшую лыжню пропитал тёплый дождь. Это Еремей Силантьевич тормозил передвижение. Старый охотник хотел казаться бодрым, жизнерадостным, но это была только бравада. Было видно, что он устал, как ни старался этого скрыть. Теперь старый промысловик отставал, чаще останавливался, тускнел глазами. Саша шёл медленно, ждал своего учителя. Тот сердился:
— Идите вперёд, не ждите меня, сам приду.
Однако ученик находил повод для остановки, подходил к кулёмке, подтягивал на лыжах юксы или что-то специально показывал подруге. Возможно, их возвращение затянулось бы ещё на продолжительное время, но Силантьевич настоял, чтобы юноша торопился разводить на площадке костёр:
— Душа таёжного настоя требует! Да и дымком надо пропахнуть, иначе Акулина в дом не пустит, скажет: «У какой любовницы, старый, был?»
В каждой шутке есть намек — добрым молодцам урок. Осталась Валя с дедом Еремеем, а Саша на лыжах побежал вперёд разводить костёр и приготовить для Еремея Силантьевича место на снегу.
Вот наконец-то старый охотник проследил ногами свою лыжню. Возможно, он устал до такой степени, что не мог ноги передвинуть, а может, специально тянул время, чувствовал, запоминал ногами каждый свой шаг. Потому что понимал — это его последняя в жизни дорога по тайге.
Мудрый охотник тяжело, обречённо развязал ичиги, снял лыжи. Ученик помог ему присесть у костра на перевёрнутые камуски, чтобы не замёрз, подбросил в пламя дров. Дед глубоко вздохнул жар огня, прищурил от дыма глаза. Лицо его выражало спокойствие, удовлетворённость — состояние человека, закончившего свой трудный путь. Вероятно, когда-то вот так же, у костра, сидел древний охотник, наслаждаясь примитивным уютом, вспоминая и сопоставляя пережитые минуты своего стремления к добыче. Неизвестно, чем в эти моменты питалось сознание старого промысловика, какие случаи пробегали в живой памяти: семья маралов на Осиновой горе или общие черты прожитой жизни?
В какие-то моменты он переводил проницательный взгляд вниз, на глубокую долину, где жил посёлок, на далекие, промёрзшие, заснеженные горы, на дикую тайгу, где прошла его длинная жизнь. Как будто чувствуя его настроение, вдруг изменилась природа: утих ветер, успокоились угрюмые горы, исчезли снежинки, на небе разорвались глухие тучи, пропустили к земле острые лучи солнца. Замер уставший от непогоды мир тайги. Чуткая тишина заполнила пространство, в котором не слышно щебетания птиц, шороха мышей под толщей снега, лёгкого поскока мелких зверушек. Даже буйный костёр угомонил свои рьяные порывы: нет шипения, писка, шума, колкого потрескивания сухих поленьев. Кажется, что остановилось время: «Тихо, Вселенная! Не мешайте деду Еремею думать!» И было в этом явлении что-то неизбежное, как окончание неповторимого пения глухаря, краски уходящей осени или растаявшей в черноте ночного неба сгоревшей звезды. Было и не стало! Два отрезка вечности. Кому, что и сколько дано. Одному — короткая секунда, другому — сутки, третьему — жизнь. Всё же рано или поздно умирают все, даже камни. От этого никуда не деться.
Выглянуло из-за туч солнышко, осветило бренный мир: «Запомни, Еремей, свою малую родину! Ты пожил здесь достаточно, долго и честно. Теперь, Еремей Силантьевич, уступи место другим».
Вновь сошлись тучи. Потемнело, зашумели на перевалах хмурые пики деревьев, из глубины небес порхнули стаи белых мух. Где-то в глубине леса тревожно закричали дрозды. На западе, за соседним хребтом, послышался заунывный клекот чёрного ворона: «Пора, Еремей!»
Саша подбросил в огонь дрова. Пламя в ответ рассыпало вокруг себя снопы ярких искр, недовольно заворчало пойманным соболем, будто убегая от себя, яростно бросилось на закопчённый котелок. Комковатый снег от жара расплавился, вода закипела, вылила несколько капель живительной влаги. Горячие языки недовольно зашипели, бросили в лицо деда Еремея клубы пара:
— Вот те раз! Что-то сегодня все на меня ополчились: сначала бабки окружили, потом лыжи отяжелели, теперь костёр гневится.
— Как же без вас, Еремей Силантьевич? — поддержала Валя, дополнив слова присказкой своей бабушки. — Без вас порядочная мудрость хромает на обе ноги!
— Уж и хватила! — довольно зарделся старый охотник. — Кто это тебя так надоумил? Наверно, Тамара Васильевна выдала, а ей твой дед Фёдор рассказал. Ему эти слова я говорил, когда вместе на промысле бывали, а мне — мой дед, — развел он руками. — Пойми теперь нас, людей, кто и откуда такие слова берёт! Земля-то круглая!
Саша снял кипящий котелок. Девушка заварила чай, нарезала сало, колбасу, хлеб, сделала бутерброд, подала старожилу. Тот бережно принял угощение, отложил в сторону, а за кружку схватился обеими ладонями:
— Сначала надо душу согреть, а потом животу радость доставить! Без утехи души живот ропщет!
Еремей отхлебнул несколько глотков кипятка, потянул в улыбке седую бороду, сверкнул масляными глазками:
— Вот и хорошо становится. Сейчас ноги сами побегут, теперь ждать не будете! Язык, и тот развязывается, как в давние времена, когда на соболя с обмётом ходили... Идёшь, бывало, тянешь нарты с грузом целый день, с утра до вечера. С напарником всё одно меняешься, но и впереди кому-то лыжню надо бить. Вымотаешься, сил нет! Только и хочется присесть да отдохнуть. Но нельзя. Разгорячённое тело в момент мороз охватит. Полчаса, и уже не встать, уснёшь навсегда.
